Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

На пронизанных белым светом гравюрах-миражах Левин занят косьбой, ужением рыбы, в тёмных пятнах леса с просветами – охотой на медведя. Рисуется его дом, дворянский поместный быт, Кити с детьми. Никакой драмы. Безлюдные интерьеры (они в петербургских и московских домах Каренина, как и многочисленные пустые стулья в его покоях, олицетворяют пустоту чиновничьей жизни и тайные карьерные устремления), – здесь, в деревенской усадьбе Левина, передают эмоциональное состояние их владельца. Увешана портретами близких уютная гостиная: Левин предпочёл неторопливую хлебосольную жизнь в глуши, вдали от столичной суеты.

Левина впервые посещают мысли о смерти, когда он узнаёт о смертельной болезни брата: «Смерть, неизбежный конец всего, в первый раз с неотразимою силой представилась ему. И смерть эта, которая тут, в этом любимом брате, спросонков стонущем… Он во всём видел только смерть или приближение к ней». У Алексеева она оборачивается трагической метафорой – символическим явлением в прихожей деревенского дома мрачной условной фигуры, опирающейся на деревянную палку и облачённой в чёрный салоп («Темнота покрывала для него всё»), с голым черепом, пустыми глазницами и распахнутым редкозубым ртом.

Настигая брата Левина Николая, Смерть преображается художником в фантастический сгусток всё с тем же черепом вместо головы, уносящийся в таинственную глубину бесконечного тёмного коридора, соединяющего бытие с небытием (подобный коридор уже возникал во сне-видении Анны в поезде из Москвы в Петербург). Фигура в просторном балахоне с черепом-маской вместо лица будет держать в руках и новорождённого ребёнка Кити, что совпадает с мыслью Набокова: «Рождение ребёнка и рождение души (в смерти) одинаково сопряжены с тайной, ужасом и краем. Роды Кити и смерть Анны сходятся в одной точке». Самоубийством пытается покончить Вронский, об искушении самовольным уходом из жизни думает Левин, Анна реализует эту навязчивую идею. Самоубийство как idée fixe настигало самого Алексеева долгие годы: это ощутимо по его иллюстрациям к текстам французских и русских писателей, которые ему довелось оформлять. Будем помнить: он ушёл из жизни по своей воле. Свеча жизни догорала. Он погасил её сам.

Алексеев увидел у Толстого четыре главные темы, на них и построил свою «симфонию»: трагическая страсть и Анны и Вронского, семейное счастье Левина и Кити, настойчивое искушение Смертью и преследование ею главных героев романа и, наконец, драматический конфликт трепетной живой природы с неостановимой жестокостью железной дороги. Все эти темы пронизаны сквозными лейтмотивами: горящих и догорающих свечей, вновь и вновь возникающего мистического таинственного мужика на железной дороге, явно связанного с потусторонним миром, образов лошадей, превращающихся в страшных коней Апокалипсиса, словно из дюреровской гравюры «Четыре всадника». «Невыразимая сложность всего живого», по Толстому, захватывает Алексеева.

Последняя, восьмая, глава романа Толстого, почти целиком посвящённая Левину, его духовному пробуждению, открывается изображением дуба, ещё не уничтоженного бурей, а пронзённого молнией, в смятении, как муки рождения веры в Левине. В финале толкование художником толстовского отношения к мысли семейной, к материнству, к святому предназначению женщины быть продолжателем рода человеческого смотрится неожиданно. Его творческая сверхъестественная интуиция, подсказывает решение толстовского замечания внутри фразы: «…она с ребёнком у груди…» – женская обнажённая грудь с выразительным соском кормящей матери (в юности она потрясла художника при виде спящей уфимской тётушки: «…угадал розовый сосок, красовавшийся на груди, необъятной, как Россия»). У груди Кити – рука матери и крохотная, как на иконе, младенческая ручка. Не случайно Алексеев в начале романа дал обнажённую грудь юной Кити, грудь будущей матери, при осмотре девушки врачом. Дважды представлено им и лицо Анны: чувственное – после плотской связи с Вронским и с остеклевшими глазами – после смерти. Невероятно точное сближение-противопоставление. Алексеевская волшебная дымка (она отсутствует в офсетной печати) создаёт в иллюстрациях сновидческое состояние, некой грёзы, без реалистического буквализма. Материнство – это святое. Тут никакого не может быть «Мне отмщение, и Аз воздам». Таков один из подтекстов многомерной изобразительной сюиты к роману Толстого как прозрение русского художника-гения.

Глава двадцать третья Единственный создатель цикла «Доктор Живаго» ( 1959 )