Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Пройдёт совсем немного времени, и от издательства «Галлимар» Алексееву поступит предложение иллюстрировать нашумевший роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Прочитав его, он потрясён: у него возникло реальное чувство, что «пропавший без вести старший брат после сорока лет молчания прислал письмо, написанное на шестистах пятидесяти страницах». Ощущение художника-интуитивиста рифмуется с признанием Пастернака в одном частном письме: он писал роман «как длинное большое своё письмо к тем, кто очень любят меня, и моё сердце перед ними в долгу». И называет события, которые наблюдал или переживал сам: московское детство, уральские впечатления времён Первой мировой войны, память о революционных днях в Москве и голодной жизни в войну Гражданскую. Немало из этих дорог Алексеев проходил сам. И почти в тех же местах жил у дядюшки, впитывая воздух Урала. Может быть, самое главное признание художника: «выражения, чувства, мысли были моими, интимными», но он не мог ни с кем ими поделиться: «Кто поверил бы мне?». Он вновь воодушевлён.

Абсолютная внутренняя свобода творческого поиска, духовная независимость, страдания, пережитые в России во время Гражданской войны, открыли ему, мистику и символисту, смыслы происходящего в романе. Своё чувство русской вселенной со всеми её невзгодами и радостями он воспримет через Юрия Живаго – поэта и как-то воскликнет: «Главное – не лукавить! красоту подчинять факту», как это сделал мужественный русский писатель, современник событий, покоривший правдивостью художника.

«Моя зрительная память, – объяснял он в письме к Жоржу Нива, – чувствительная к малейшей детали, представляет собой как будто некое подобие камеры, плёнку из которой более чем сорокалетней давности можно было бы проявить». А вот причины, побудившие его иллюстрировать «Доктора Живаго» в определённой стилистике и технике: «Именно фильм, думал я, – моя вторая профессия – поможет решить задачу. У меня уже был опыт оживления гравюр с помощью игольчатого экрана. Я решил использовать его в иллюстрациях, представляя события, действия, сцены в виде кадров, объединяя серию схожих образов в эпизоды фильма того времени и пространства, в котором жил доктор Живаго».

Игольчатый экран помогал ему оживлять неподвижные изображения кинематографическими приёмами, создавать ими впечатление движения во времени, как если бы у него в руках была кинокамера. К тому же, как вспоминала Клер, игольчатый экран был той техникой, благодаря которой он сделал цикл в 202 иллюстраций к роману всего за четыре месяца, стараясь, чтобы роман как можно быстрее попал к читателю. Клер излагала суть этой уникальной, изобретённой её мужем техники следующим образом: «Игольчатый экран – это чёрно-белая техника, аналогичная автотипии: изображение составляется из множества маленьких чёрных элементов на белом фоне. Тон изображения определяется размером чёрных элементов на каждом участке белого фона. Белый фон образован вертикальной обрамлённой пластиной, освещённой единственным источником света под углом к её лицевой поверхности. Пластина просверлена насквозь перпендикулярно к её поверхности: в каждом крошечном отверстии свободно скользит иголка. Чем дальше мы выдвигаем иголку, тем длиннее её тень. Поскольку на нашем нынешнем экране – миллион иголок, мы составляем изображение не по одной иголке, а работаем с их группами, как бы нанося краску кистью. "Оригиналом" изображения, созданного при помощи игольчатого экрана, является негатив: мы делаем фотографию, а затем приступаем к созданию нового изображения».

Как же выглядят ожившие гравюры? Что за «фильм» об «исчезнувшем мире» создавал художник? В «Анне Карениной» он походил, как мы помним, на мираж, иногда захватывающе-прекрасный в своём многозначительном молчании, а чаще – трагический. Здесь русский мир более подвижный, не замеревший в окончательном прошлом, хотя первые «кадры» «Живаго» выглядят безнадёжным прощанием с Россией. Но это и мир его художественного воображения, где рождались образы некой «второй» реальности. Художник кадр за кадром на трёхстраничных разворотах создаёт печальную панораму похоронной процессии. Впечатление, что «камера» движется вдоль медленно бредущих и едущих в колясках параллельно суровой московской кремлёвской стене с её зубцами и башнями и мелькнувшим Иваном Великим (похожими на виденный Алексеевым в детстве Казанский кремль). Катафалк, трагическим чёрным силуэтом, таким же чёрным, как и силуэты людей, и лошадей в траурных попонах… Так прочитывает художник первые строки пастернаковской прозы. «Шли и шли, и пели "Вечную память", и, когда останавливались, казалось, что её по залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновение ветра». «Богатые похороны», – говорили прохожие. Юрию Живаго десять лет. Он хоронит мать.