Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Беспощаден взгляд художника на Вронского и в момент его попытки самоубийства. «Он не узнавал своей комнаты, глядя снизу на выгнутые ножки стола, на корзинку для бумаг и тигровую шкуру… Он сделал усилие мысли и понял, что он на полу и, увидав кровь на тигровой шкуре и у себя на руке, понял, он стрелялся». Почти всё так, как у Толстого, вплоть до опрокидывающегося стола с выгнутыми ножками и тигровой шкуры, но некрасиво лежащий на ней навзничь Вронский жалок (попытка самоубийства произошла после того, как он был унижен Карениным высотой его слов и поступка у кровати с бредящей после родов Анны). Она – видением: прозрачное лицо с широко раскрытыми глазами проступает, как на экране, – галлюцинация Вронского, рождённая безжалостностью художника. Ни Анну, ни Фру-Фру Алексеев ему простить не может. Его вина вычитана им у Толстого и прочитана его сердцем. На заднем плане – большое окно с белёсыми просветами, очевидно, по замыслу художника, отделяющее пространство смерти – кабинет Вронского – от пространства жизни.

Художник изобразит занявшегося живописью в Италии Вронского с кистью в руках перед расчерченным на квадраты чистым холстом, на котором он, как известно из романа, собирался писать портрет Анны, а тут рельсы, проведённые его рукой. И это в самые для Анны счастливые и безмятежные дни.

Но прежде она в беседке сада в ожидании Вронского, чтобы сообщить о своей беременности. Алексеев крайне тут внимателен к толстовским деталям портрета героини: «Одетая в белое с широким шитьём платье, она сидела в углу террасы за цветами и не слыхала его. Склонив свою чёрнокурчавую голову, она… обеими своими прекрасными руками, со столь знакомыми ему кольцами, придерживала лейку». Анна – в волнении, опирается на лейку, словно ища защиты, её изящная фигура чуть растворена в светлых бликах. Художник прячет её лицо под чёрной тенью-маской, видны только страдающие глаза.

И вот она в театре. Нет оскорбительных взглядов театральной светской публики. Нет никого, кроме Анны. Даётся только её портрет. Совсем другой образ. Кто-то сказал: «Кармен». Действительно, экзотический цветок – на полуоткрытой груди, испанская кружевная накидка – на высокой причёске. Но не Кармен. В зрелом, ставшим уже не таким молодым, лице – «знание чего-то неизвестного» (Толстой). Это мистический портрет, полный загадок. Кстати, он напоминает лицо матери Алексеева с её чувством униженности после смерти мужа-полковника (как заметила и дочь художника).

Анна ещё появится в полном блеске – амазонкой на тонконогом английском вороном скакуне, великолепно нарисованном, как и её фигура в блестящем чёрном, слитая в одно целое с конём. Этот парадный портрет красавицы Анны на первый взгляд ассоциируется с великолепной «Всадницей» Карла Брюллова. Тут Анна полностью соответствует непреодолимо восторженному взгляду на неё Толстого, как на прелестную женщину. Многоликая Анна. Так многолик и алексеевский Дон Кихот. А сам Алексеев? Мало кто знал его внутреннюю, сложную душевную жизнь, скрытую под безукоризненной светскостью и обаянием. Не всякий разгадывал её и в иллюстрациях. Михаил Шемякин почувствовал в них некую русскую петербургскую «сумасшедшинку».

Сны и видения толстовской героини, которых так много в романе, в воплощении художника также наполнены символическим, мистическим и пророческим содержанием. Сновидения у Алексеева тесно связаны с судьбой не только Анны, но и Вронского, и Левина, они – продолжение яви и наоборот. И в романе, и в иллюстрациях между реальным и сновидческим пространствами – прозрачная, зыбкая граница.

Сновидения Анны, дремлющей над раскрытой книгой в купе первого класса, похожем в иллюстрации на полупрозрачный аквариум, открываются образом нелепого растрёпанного мужика, бредущего по вагонному коридору. Размытые светлые и тёмные, вертикальные и горизонтальные полосы, конструирующие уходящее вдаль, всё сужаясь, коридорное пространство, создают ощущение вибрирующей ненадёжности: как при ходьбе по вагонам стремительно движущегося состава.

Предчувствия-сновидения и связанные с ними галлюцинации мучают Анну, из-за нервного состояния и бессонницы она начинает принимать морфий («морфин» у Толстого) и признаётся: «Со мной случилось что-то волшебное, как сон, когда сделается страшно, жутко». Образ бородатого мужика, ей мерещащийся, неизменно связан с поездом, с железной дорогой. Жуткий мужик, «физически ущербный и внешне неприглядный» из её снов – один из самых таинственных образов в романе. Как заметил В. Набоков, он «пытается сделать с железом то, что жизнь Анны сотворила с её душой», ставшей ревнивой и подозрительной, растоптанной и униженной как собственной страстью, так и травлей аристократического круга: «Давно уж я видела этот сон. Я видела, что я вбежала в свою спальню, что мне нужно там взять что-то… и в спальне, в углу, стоит что-то… И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужик с взъерошенной бородой, маленький и страшный. Я хотела бежать, но он нагнулся над мешком и руками что-то копошится там».