Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Пройдут два-три кадра, и на стол цирюльника из тёплого, только что испечённого дородной женой в печи каравая выпадет толстый крепкий мужской нос. Цирюльник, став жалким и испуганным, выскочит из своей «Barbier», как обозначено на вывеске, чтобы выбросить нос с уже виденного нами деревянного моста. Если всё это явь – не явь, сон – не сон, метафизика, то далее уж точно сон, сон коллежского асессора Ковалёва (у Алексеева герой безымянен и одет в неопределённо-цивильное платье), спящего в пустом пространстве комнаты на убогом диване под тёмным одеялом, и лишь шляпа ритмично поднимается вверх от его, видимо, дыхания. И во сне он проснётся и изумлённо и испуганно увидит себя в зеркале безносым. Состояние сна передаёт волнистая изменчивость пространства кадра. С каким тонким гротеском, окрашенным юмором (почти незаметным поначалу), будут разыграны явления героя в зеркале, разнообразная мимика лица, то беззащитно-детского, полного простодушного изумления, то глуповато-счастливого, когда он будет трижды водружать свой мясистый нос на место, а тот, кувыркаясь, всё падать и падать.

Его встреча со своим носом в облике статского советника в Казанском соборе гротесково-острая. Да это и не статский советник, это нос-человек: очки в чёрной оправе на великане-носе преувеличенно большие, лысина огромная, ножонки жалкие, – здесь совсем иные, не социальные, а скорее экзистенциальные смыслы. Этот сановный нос ещё и молится, и на колени опускается, и холодно отстраняется от робкого человечка, без носа – обезьяна (как же мал человек в этом бесовском мире!). Фильм, как всегда, немой, какими предстают все фильмы Алексеева, считавшего, что звук погубил искусство кинематографа. Только один раз зазвучит человеческий голос, когда в финале брадобрей начнёт аккуратно притрагиваться бритвой к лицу майора: «Осторожней! Осторожней!».

Но вот нас снова возвращают в пустую комнату Ковалёва, где заметно лишь большое окно, через которое видны белеющие крыши Петербурга и в которое он во сне запросто выходил в город, стыдливо закрывая отсутствующий нос и низко надвинув цилиндр. Солнечные лучи, легко заскользившие по комнате, меняют настроение, оживляют пространство. Ковалёв просыпается, стремительно бросается к зеркалу и – находит свой непослушный нос на его законном месте. Лицо расцветает в глуповато-радостной торжествующей улыбке. Снова стал человеком! Как хорошо, что это всё-таки был сон, экзистенциальный сон.

Солнечные лучи, появление белого цвета в фильме переносили нас в мир грёз спящего героя – то он катался с белоснежной мечтой-невестой на лодке, то, безносый, в смущении отскакивал от неё в соборе. Солнечный луч скользил по блестящим крышам скучных домов, полосатой полицейской будке, неясному силуэту Медного всадника и тяжёлому, приземистому абрису Казанского собора с массивными колоннами, по покрытым булыжником пустынным площадям с зеркальными лужами. Благодаря появлению грезящихся солнечных лучей город утрачивал в эти мгновения тяжёлую, давящую мрачность – заблестели белые сугробы, лёд на Неве, безнадёжно серые крыши. И всё это сотворено не рисунком, а на игольчатом экране! (У Алексеева в его раненой душе жили первые детские мрачные впечатления, так пригодившиеся к Гоголю и к Достоевскому.)

Чёткость и резкость предметов, усиливая их рельефность, выразительно отображала смену дня и ночи. Персонажи в фильме двигались как бы «скользя», как это бывает во сне. Все эти новые приёмы оживляли текст Гоголя, подчёркивали алогичность и нереальность происходящего.

Он искал к готовому парадоксальному материалу и музыку необычных ритмов. Договорился с вьетнамским композитором Тран Ван Хе, проживавшим в Париже и преподававшим в Сорбонне, придумать что-нибудь необычное в восточном стиле. Тран Ван Хе сочинил этническую мелодию, записав её с собственного голоса, аранжировал и исполнил на фольклорных восточных инструментах с упором на ударные. Вначале звучало рокочущее барабанное вступление – большая цимбала. Барабанное сопровождение усиливалось и вместе с цимбалой становилось похожим на военный марш, отстукиваемый твёрдыми палочками по коже барабана и его краю. Такой приём давал эффект коротких сухих звуков. И Нос, и Ковалёв, и цирюльник двигались в такт переливам струн и неожиданным барабанным ударам. В кошмарных сновидениях, где Ковалёва окружали люди-носы, барабаны отбивали нечёткий ритм, струны издавали истерично-нервозные звуки, движения самого героя становились странно хаотичными. Будущая невеста-мечта появлялась в кадре одновременно с нежным лирическим звуком.

Во время встречи Ковалёва с Носом в Казанском соборе музыки почти нет, а удары инструментов сродни сердцебиению. В конце возникал звук дан транх (плоской цитры), вновь напоминавший биение человеческого сердца.