Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

«Самое простое, самое обыденное представление о двойнике связано, как правило, с зеркальным отражением, – писал московский литературовед Абрам Вулис в капитальном исследовании "Литературные зеркала". – Образ зеркала – одна из ключевых метафор в истории мировой культуры. Подобно тому как актёр – олицетворённая метафора изобретённого героя, как театр – умышленная метафора человеческой жизни, точно так же зеркало – метафора "окрестного мира", метафора искусства, метафора всякого, кто в него глядится. Метафора эта располагает глубокими, поистине бездонными подтекстами, ошеломляет странными повадками, нередко ударяясь в диковинные крайности, противоречащие обывательским нормам». Достоевский написал: «Причина подполья – уничтожение веры во всякие правила».

Портреты, созданные Алексеевым, ошеломительны как метафоры циничного безверия во всё и вся. Самые мировоззренческие, самые философские, самые блистательные по исполнению в его творчестве. Что можно поставить рядом с ними? Разве только мощно-гротесковые портреты в «Братьях Карамазовых».

Ещё не началось повествование, а перед нами в зеркале недовольное лицо едва проснувшегося человека. Сжатые губы, нижняя пренебрежительно оттянута, взгляд в никуда – неудовольствие и сомнение. Сомнения усиливаются. Раздражение растёт. Лоб нахмурен, губы вытянулись, глаза сузились, скосились – на кого? Тут без цитат из Достоевского не обойтись. «Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым». А, наконец-то вспомнил: это что ещё за навязанные законы всякие дважды два четыре? «Господи боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-то эти законы и дважды два четыре не нравятся?» Обрадовался, нашёл себе оправдание – засияли глаза, поднялись брови, растянулся рот в улыбке, открылись скверные зубы. Но и пожалеть себя хочется, вот бы быть лентяем. Как у Достоевского: «Я бы тотчас же отыскал себе и соответствующую деятельность, а именно пить за здоровье всего прекрасного и высокого. Я бы придирался ко всякому случаю, чтобы пролить в свой бокал слезу». Вот она, слеза на щеке, и бокал, и лицо, лицемерно-скорбное, не без ханжества, – всё отразило зеркало. Но можно и поглумиться над человечеством, и язык ему показать. «А что, господа, не столкнуть ли нам всё это благоразумие с одного разу, ногой, прахом единственно с тою целью, чтоб все эти логарифмы отправить к чёрту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить!» Неужели это прозрение ХIХ века а в зеркале отражено в веке ХХ? Ишь как язык торжествующе показал выскочивший из подполья герой! Герой скоморошничает, ёрничает, болезненно демонстрирует изуродованную комплексами и невысказанными дурными намерениями душу. Это отражения его к себе отношения, его внутреннего «я». Это удваивание образа, гротесковое продолжение в зеркальных глубинах, смехотворный аспект – всё как пародия. Она и даёт его жизни продолжение в зеркальных глубинах, открывает смехотворный аспект в потустороннем, «зазеркальном» бытии.

Нам знакома ещё по «Анне Карениной» отзывчивость художника на реплики героев и детали повествования, превращающиеся в его гравюрах в символические образы. Ревность и зависть подпольного человека к высоким военным чинам, которым надо уступать дорогу, провоцируется в его искорёженной душе невинным словом «мундиры». Это понятие материализуется у Алексеева в неистово марширующих «оловянных солдатиков», символе порядка и дисциплины, далёких от взбудораженного сознания и болезненной души подпольного человека. Его лицо исчезает с зеркальной поверхности, дисциплинированные «солдатики» из незабытого детства Саши Алексеева маршируют за зеркалом, отражающим лишь часть лампы. Сам «подпольный парадоксалист» перед зеркалом появится лишь однажды, во второй части, когда вспомнит себя давним, молодым, полным романтических мечтаний, а не плешивым ипохондриком, каким предстаёт здесь со спины перед зеркалом. Лицо, полное чистых надежд, ожиданий, без какой-либо пародийности.

Подпольный человек предал себя ещё в молодости, отказавшись от любви, посмеявшись над поверившей в его страстные слова Лизой. Омерзительный образ таракана, растопырившего щупальцы на постели у смятой подушки, даёт Алексеев вместо героя, а затем на столе, напротив него, когда тот топчет чувства Лизы. Попрание любви превращает в предателя, по Достоевскому, в «тараканочеловека», что он разовьёт в романе «Бесы». В скандально-оскорбительной измене любви православный мыслитель видел отказ от Божественного начала, низвержение в «глубины сатанинские», остро переживавшееся Алексеевым как потеря рая, как утеря грёз, что постоянно ощущалось в его работах.