Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Иллюстрации к «Запискам из подполья» и «Игроку», заказанные Алексееву нью-йоркским издательством The Heritedge Press, вернули его к экзистенциальной прозе Достоевского. И он решает вновь прибегнуть к игольчатому экрану. Художник остро чувствовал: он находится одновременно в двух мирах, герметично закрытых друг для друга, – в мире статичных и мире движущихся образов. «Между этими двумя мирами я констатировал разрыв, почти враждебность: некую непримиримость. Это было только начало проблем, которые всё время продолжают живо интересовать меня, поскольку на самом деле я их ни в какой степени не решил». Клер Паркер описала методы их работы на игольчатом экране, раскрывая причины увлечения этим изобретением.

«Так как на нашем нынешнем игольчатом экране – миллион иголок, мы всегда составляем рисунок не по последней иголке, а по группам, как бы нанося краску кистью. Вместо кистей мы используем ролики разного размера: например, колёсики от ножек кровати, шариковые подшипники и т. д. – чтобы продвигать иголки до какого-либо уровня, получая таким образом тени или линии серого, чёрного или белого цвета, необходимые нам для составления изображения. Так опыта у нас стало больше, мы добавили новые типы "кистей", у многих из которых особая фактура поверхности, необходимая для получения нужных нам фактур изображения. Вся композиция остаётся в качестве оригинала изображения на игольчатом экране – это его негатив, который мы фотографируем перед тем, как "нарисовать" новое изображение». И в фильмах, и в иллюстрациях на игольчатом экране они стремились «выйти за рамки комического или сатирического и приблизиться к поэтичности и драматизму». Найденный метод штриховки и моделирования давал возможность работать в технике светотени, которая и создавала нужное настроение.

«Записки из подполья» и «Игрок» («Из записок молодого человека») объединяет исповедальность, глубокое проникновение в подсознание человека, в его сущность, неспособность героев противостоять обстоятельствам, изначальная тяга к греховности[133]. Вводы в тексты романов Алексеев превращает в изобразительные интродукции. В некие кадры с устойчивым местом действия и сменой во времени.

«Записки из подполья». Их интродукция – эти уныло-однообразные виды одного и того же места, геометрически выстроенные на игольчатом экране с нюансами чёрного и многочисленными оттенками серого: тревожно-пустынный переулок с тюремного вида строениями, сырым промозглым воздухом, покосившимся, сломанным навсегда фонарём. В неизменном пейзаже-«интродукции» царит гнетущее, гнилостно-тяжёлое, душевное состояние подпольного человека. Открываются одна за другой крышки деревянных «люков» – это мрачные дыры в грязный, подпольный мир. Люки то распахнутые, то захлопнутые; и вновь откроется люк с появившейся на крышке распластанной тенью человека, выбирающегося наружу. Финал второй части повести «По поводу мокрого снега» заканчивается всё этим же городским проулком, покрывающимся идущим белым снегом. Все наши подпольные страсти и грехи исчезают в вечности. Частый собеседник писателя Победоносцев как-то высказался про Россию – это «ледяная пустыня, по которой бродит лихой человек». Недаром именно в этой повести Достоевский даст знаменитое определение Петербурга, назвав его самым отвлечённым и умышленным городом на всём земном шаре.

«Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек…» – так начинается эта страшная исповедь, так начинается повесть «Записки из подполья». «В личном, интимнейшем опыте Подпольный человек вскрывает фатальную двойственность в сфере своего духовного бытия, предпринимает отчаянные попытки её преодоления и терпит в этой борьбе катастрофическое поражение, приходя к осознанию неодолимости и непостижимости таинственных законов человеческой природы», – заключает Борис Тихомиров в статье «Герои Достоевского в подполье и за рулеткой».

Гений Алексеева находит поразительно точный изобразительный аналог монологам «подпольного парадоксалиста», слову Достоевского о человеке, – зеркало. Напротив зеркала – пустой стул. Нет самого парадоксалиста. Только его отражение – да и конкретного ли героя отражение? Конкретная ли личность интересует художника-мыслителя ХХ века? Не повод ли это, чтобы порассуждать о греховной природе человека вообще, его подпольном двойнике? В зеркале – вывернутая душа. В нём отражаются тайные мысли, желания и искушения.