Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Супо: «Живопись? Я знаю, это дело трудоёмкое и сложное, но знаю, что должны ею заниматься. Я очень не люблю давать такого рода советы. Но я хорошо поразмыслил. Я знаю, например, вы один из немногих живущих, кто может изобразить море или корабли. Это один пример. Если хотите, мы об этом поговорим, когда вы вернётесь… Я получил ваше письмо и был очень рад, что вы немного занимаетесь живописью. Я уверен, эти месяцы отдыха принесут вам новые источники и подарят новый взгляд на мир». Художник так оценивал этот период: «В 30 лет Альфеони приблизился к решающему моменту своей жизни. А потому попытаемся подвести итог первой половины его творческой эволюции. Из театрального опыта он вынес особое отношение к иллюстрируемой книге – полагая её представлением. Когда только возможно, он стремится к связности изображений в книге (к сожалению, так не получается, например, в случае сборника стихотворений). И, наконец, в тридцать у Альфеони появилось ощущение: он сказал всё, что должен был сказать. Он повторял себя, не в силах вырваться из рутины. Превратился ли он в ремесленника – из художника? Не говорил ли ему Судейкин – после двадцати нельзя перемениться. Тогда Альфеони заболел так серьёзно, что доктора предсказывали ему если не смерть, то, по крайней мере, инвалидность на всю жизнь. Несмотря на это, пролежав в постели шесть месяцев кряду – тогда он смог прочесть Пруста, – он вновь получил право на жизнь, сперва на медленное передвижение, потом – более быстрое. Так Альфеони начал вторую жизнь».

Супо удалось финансово поддержать художника, возвращающегося из Камбо, и поэт радостно сообщал 26 мая: «Я поручил некоторое время тому назад одному другу продать "Моноса и Уну". С большим трудом (из-за кризиса в делах) он смог продать 1 экземпляр за 300 франков частному лицу. Я согласился по причине срочности и нехватки денег. Прилагаю чек».

«Наконец, наступил день, когда отец смог вернуться из санатория домой. Мы с мамой долго стояли перед воротами нашего сада, поджидая, когда из тумана появится такси. Отец вышел из машины. На нём было большое серое твидовое пальто и шляпа того же цвета. Вокруг шеи был повязан ярко-оранжевый шарф. Пока он вылезал из такси, из его рук выскользнула трость и упала на землю…» – вспоминала Светлана. Глядя, как отец медленно шёл к воротам, она заметила: он «очень болезненно выглядел».

В вечерние получасовые прогулки он учил её смотреть на мир глазами художника: «отец указал мне на мальчика моих лет, снова и снова бросавшего мяч в стенку дома. "Посмотри, какая красота в его движениях!" – сказал отец. Всё вокруг казалось новым и удивительным: форма проплывавших над нами облаков, животные, даже насекомые, снующие под ногами. Объясняя, он рисовал концом трости на песке у обочины дороги. Если мы выходили на прогулку после ужина, отец рассказывал о звёздах, солнце и луне, которые так часто изображал на гравюрах. Я научилась медленно ходить, а также внимательно наблюдать за всем вокруг. Он на всё знал ответы. Чтобы пояснить что-то, он обычно рисовал тростью на песке, которыми были посыпаны дорожки… я наблюдала, как он снова начал смеяться. Однажды он забыл трость дома. Когда мама не рисовала, она ходила в магазин, чистила овощи, готовила, убирала или работала в саду. Её жизнь была наполнена деятельностью. Часто во время наших разговоров с отцом в комнату с подносом, сервированном в русском стиле, входила мама. Она ставила на стол чашки с чаем, а потом добавляла в них молоко, а я следила, как в чае расползалось белое молочное облако».

Теперь Этьен приезжал в гости из парижской мастерской. Он появлялся неожиданно, и все ему радовались. Попивая кофе, они с Алексеевым часами рассуждали на разные темы. Художнику нравился талантливый и ненавязчивый Этьен, он скоро спасёт ему жизнь. Во время этих бесед Александр Александрович порой заглядывал в словари. Их было немало, и на разных языках, даже на японском и китайском. Он всегда держал их неподалёку от себя. «Ему нравилось взять наугад какое-нибудь слово и начать выяснять его происхождение. "У слова, как у дерева, есть корень!" – говорил он при этом». Словарями пользовался и его отец, полиглот. В их доме в Гатчине они стояли на видном месте в память об отце.

Некоторое время спустя Алексеев поселится в меблированной комнате медицинского отеля на улице Фобур, продолжая лечение в Париже. А на следующий год они переедут в левобережную часть Парижа, на авеню Шатильон, в мастерскую, которая станет его постоянным домом в этом городе до конца дней. И где будет создан игольчатый экран и сделаны многие открытия великого мастера.

На авеню Шатильон