Серебро и золото

– Людо! – Какая, прости Господи, лаконичность! Эпическая лапидарность! Едва ли не апокрифический аскетизм…

"Браге[85] сладкоречивый, и это все?!"

Но, похоже, Людо в большем и не нуждался, он понимал Елизавету даже тогда, когда она и сама себя толком не понимала.

– Лиза! – сказал он тихо, но таким голосом, от которого Елизавету повело как от выпитого залпом рога киевского взвара, и так же, как от медового самогона, бросило в жар, неожиданно превратив зимнюю стужу в летний зной.

– Лиза!

"Боги, как он красноречив! Верно, сама Сьёфн[86] подсказывает ему слова любви!"

Елизавета подалась вперед, навстречу Людвигу, но он был уже рядом. Подвел шагом своего огромного жеребца вплотную к ее коню и, протянув руки, вынул Елизавету из седла, словно она ребенок, девочка в летнем платьице, а не рослая по меркам этого времени дылда, фигуристая, что только добавляет веса, да еще и одетая, что твой барон-разбойник, в меха и кожу, шерсть и сталь.

– Я...

– Ты! – он не дал ей закончить мысль, он вообще не позволил ей больше говорить, закрыв рот поцелуем, но оно того стоило. Его поцелуй был таким, что Елизавета разом оказалась выброшена из времени и пространства, и из сознания, по-видимому, тоже. Во всяком случае, в следующий раз она пришла в себя уже по дороге в крепость Эльц. Елизавета по-прежнему находилась в объятьях Людвига – они ехали на одном коне, – вдоль дороги плыла ночь, а с неба изливала потоки волшебного серебра "волчья" луна. Кавалькада шла быстрой рысью, метались тени, и волчьи голоса сливались в невиданный и невозможный хор. Звери не угрожали, вот в чем дело! Они ликовали.

"Господи, боже мой! Царица небесная! Один[87] – царь ассов и Тор[88] заступник! Что же мы такое, если нашему браку радуются даже оборотни?" – мысль эта походила на бред, но состояние Елизаветы нормальным и не было. Она напрочь забыла себя, оказавшись вдруг в мире фей и богов, и все это от одного лишь поцелуя.

"Слезы Фрейи[89], что же случится, когда он сделает меня женщиной?!"

Особая прелесть средневековья заключена в простом, но очевидном факте: в эти богом проклятые времена человеку было даже глупостей толком не наделать. Не броситься, скажем, сломя голову, к любимому в другой город – все равно, очухаешься по дороге, заскучаешь или потеряешь кураж. Слишком долго и муторно, потому что медленно и неудобно. И так все. Даже отдаться по-человечески любимому мужчине оказалось совсем непросто, и уж точно – ни о какой спонтанности речи уже не шло. Кругом война и зима, и на влюбленных надето столько всего, что, если не кликнуть служанок, как раз к утру и закончишь все это с себя снимать. Но и с помощниками – не так, чтобы сразу. Небыстро, одним словом, медленно и неловко. Едва ли не стыдно. Ну, а стыд – если с ним не бороться – способен опошлить, а то и остудить любую, даже самую жаркую, небывалую, через века и страны полыхнувшую страсть.

Не то, чтобы Елизавета все это так себе и объясняла, в этих вот или подобных, разумных и правильно устроенных во фразы словах. Не до того было. И все-таки, главное она ухватила своим острым и быстрым умом, своим едва ли не звериным охотничьим чутьем, своим развитым эстетическим чувством. Всплыла, вырвалась из водоворота любовного безумия, "огляделась по сторонам" и поняла, ухватив самое главное – все свершилось! Состоялось. Но – увы – пока только почти. Стрелки великих часов застыли на полушаге между одиннадцатым и двенадцатым ударами. Пауза затягивалась, и даже тень неловкости могла испортить то, что вдруг оказалось самым главным для нее и, хотелось верить, для него тоже. И вот это главное ей и предстояло сейчас спасти.

– Ерунда! – рассмеялась Елизавета, выслушав "все доводы разума", изложенные Людвигом с присущим ему безукоризненным красноречием.

О, да! Людо, как всегда, был великолепен во всем блеске истинного рыцарства, уверенной в себе мужественности и неподдельной харизмы рожденного властвовать. И, однако, он был всего лишь мужчина. Все, чем располагал князь Людвиг Каген, не стоило и гроша ломанного перед лицом истинной власти, растворенной в крови Елизаветы Скулнскорх. Неожиданным образом, здесь и сейчас, посреди ночи в королевских покоях в бурге Эльц, стоя напротив своего мужа – в будущем прошедшем, – или жениха – в настоящем неопределенном, – она почувствовала в себе женщину, и это оказалось куда больше, чем Елизавета могла представить еще накануне вечером.

– Глупости! – она улыбнулась так, как, кажется, не улыбалась никогда в жизни. Никому. Даже Людо, в темно-синих глазах которого, ее улыбка зажгла кобальтовый огонь.

– Слушай меня и запоминай, муж мой Людо! – сказала она тогда с той невероятной силой убеждения, какую и не чаяла в себе найти. – Ты мой муж, а я твоя жена. Это факт истории, и мне наплевать, что по этому поводу думают твои и мои подданные. Разумеется, мы соблюдем формальности. Это случится через неделю в Северекирхе во Фрейбурге. Ты согласен?