Серебро и золото

Сначала они ехали по дороге, потом свернули к берегу озера, где между лесом и скованной прозрачным льдом водой петляла хорошо заметная тропа, и, наконец, въехали в лес. "Загонщики" на разномастных лошадках уверенно вели "охотников" по узкой, не более трех метров в ширину, просеке, уходившей прямо на север, к подножию горы. Впрочем, лес продолжался и там. Густо заросшая соснами гора была невысокой, напоминая скорее широкий двухголовый холм, но сразу за ней начинались куда более высокие горы, вершины которых снег покрывал, по-видимому, не только зимой.

– Ату его! Ату! – кричали "загонщики", весело лаяли увязавшиеся за кавалькадой собаки, ржали и пофыркивали лошади, в полный голос переговаривались между собой верховые. Шум и гомон стоял такой, что ни о какой настоящей охоте, речь, разумеется, не шла. Но где-то в лесу прятались "вервольфы" – городские парни, взявшие на себя эту неблагодарную роль – гоняться по заснеженному лесу, прятаться, скрадывать и путать следы.

Ездили по заваленному снегом лесу – искали следы и шли по следу – не менее часа. Съехали с просеки под густые кроны, пошли осторожным шагом по пробитой оленями тропе. А время шло, и где-то наверху, над их головами, за плотной завесой взметнувшихся ввысь сосновых крон, ветер снова нагнал снежные облака. Солнце скрылось, и под пологом древнего леса сплотились ранние сумерки.

"Похоже на поздний вечер, но теперь едва ли больше двух, а скорее даже меньше…"

По ощущениям второй час, но и только.

"Посмотрим!" – Елизавета запустила руку под меховой жакет, просунула пальцы за ворот застегнутого на все пуговицы кафтана и, нащупав часы, висевшие на золотой цепочке на груди, потянула их наружу.

– Точно тебе говорю, час с четвертью, никак не больше! – бросила она Тильде через плечо и вдруг поняла, что разговаривает с пустотой.

Елизавета оглянулась – никого. Нахмурилась, посмотрела на зажатые в пальцах золотые часики и едва рассмотрела в плотных сумерках крохотные стрелки.

"Час и двадцать две минуты… Почти точно!"

Она прислушалась, поворачивая голову туда-сюда, но не услышала ничего знакомого: ни звуков речи, ни смеха, ни людских голосов. Получалось, что она оторвалась от других охотников, заплутала, занятая своими мыслями, и осталась одна. Как такое могло случиться? Отчего не окликнули ее ни Тильда, ни Людо? Как получилось, что Астарта пошла в лес, отставая от других лошадей? А, между тем, лес словно вымер: ни звука, ни движения. Сумрак, тишина, тревога.

"Тревога? – удивилась Елизавета. – С чего бы мне вдруг тревожиться?"

И тут она вспомнила о волках. Генерал определенно говорил, что здесь водятся волки, но Елизавета никак не могла вспомнить, охотятся ли они днем? Впрочем, незря говорится: помянешь черта, он и появится. Только подумала о серых разбойниках, а где-то слева за стволами деревьев промелькнула быстрая тень.

"Показалось?" – но Елизавета знала, ничего ей не померещилось.

Самого волка она не почувствовала, но движение уловила, и в увиденном – пусть и краем глаза – не сомневалась.

"А может быть, это парни, что взялись изображать оборотней?"

Все может быть, вот только, когда это случалось, чтобы Елизавета не ощущала совсем ничего? Заметила, но не разобрала, – это нормально. Но так чтобы мертвое пятно? А между тем, тот, чье движение она уловила, словно бы и не существовал вовсе.

Шорох за спиной, ощущение движения, и лошадка ее – далматинец – тоже, наконец, уловила запах опасности. Пошла боком, вскинула голову, заржала нервно.

– Ну-ка, ну-ка! – зашептала Елизавета, поглаживая Астарту по голове. – Успокойся, девочка. Никто нам не сделает зла!

Движение справа она сразу же оценила, как опасное, хотя и не успела даже сообразить, что происходит и в чем опасность. Елизавета действовала инстинктивно, то есть так, как ее учили. Не раздумывая, не сомневаясь, она отклонила тело влево, рискуя вылететь из седла, и действительно начиная уже сползать в сторону и вниз, и одновременно вскинула навстречу невнятному движению левую руку, на которой никогда не носила золота, с зажатым в пальцах кинжалом Людо. Механизм крепления путлища[15] в замке сработал, высвобождая ногу, вдетую в стремя, и Елизавета начала падать. Однако что-то случилось со временем и восприятием: падение оказалось медленным, замедленным, затяжным, словно движение и время увязли в меду или патоке. Темная масса возникла в воздухе, наплывая на Елизавету буквально из неоткуда, закрывая обзор, неумолимая, безжалостная. И единственной преградой между этим неведомым ужасом и Елизаветой стала ее тонкая рука, сжимающая древний клинок…

Удар о землю выбил из Елизаветы дух, а в следующее мгновение что-то огромное и мохнатое навалилось сверху и раздавило бы насмерть, если бы девочка не успела откатиться в сторону. Это было, как дышать: упасть, откатиться, осмотреться. Пахнуло – отвратительно и ужасно – запахом зверя, но Елизавета знала, этот волк ей уже не опасен. Узкое длинное лезвие вошло в тело зверя где-то там, откуда в последний миг перед падением донеслось до Елизаветы мощное биение огромного сердца.