Серена

Когда юноша вышел за дверь, через широкое окно столовой Рейчел увидела миссис Пембертон. Всадница на белом мерине бодрым аллюром двигалась вслед за последними бригадами лесорубов, бредущими к лесу. Рейчел не отводила взгляда, пока миссис Пембертон не начала подниматься на склон. Потом девушка встала со стула и уже собиралась отвернуться от окна, как вдруг углядела в нем собственное отражение и вместо того, чтобы наклониться и забрать тарелку, позволила взгляду задержаться на оконном стекле. Несмотря на фартук и забранные в пучок волосы, Рейчел решила, что все еще хороша собой. Руки успели огрубеть, от кухонной работы кожа на них покрылась морщинками и трещинками, но лицо оставалось гладким. Тело еще не обрело обвисшую бесформенность, свойственную другим работницам лагерной кухни. Даже грязный фартук не мог этого скрыть.

«Жаль такую красоту подолгу скрывать под одеждой», – не раз говорил ей мистер Пембертон, когда Рейчел дожидалась, пока не окажется в постели, чтобы стянуть с себя платье и белье. Ей вспомнилось, как после первых нескольких раз занятия любовью стали приносить удовольствие и ей самой, не только ему, – приходилось даже закусывать губу, чтобы не оконфузиться. Рейчел припомнила тот день, когда, пока мистер Пембертон спал, она прошлась по дому, легонько прикасаясь к леднику, к красивым стульям, к позолоченной раме большого зеркала, – и вспомнила, чего там не оказалось. Нигде в доме – ни на бюро, ни на стене – не было фотографии хоть одной возлюбленной; как не было и женщин, которые приезжали бы сюда из Бостона, как однажды сделала миссис Бьюкенен. По крайней мере, до появления Серены.

Кто-то уже звал Рейчел из кухни, но девушка не отходила от окна. Ей снова вспомнился тот день на станции, когда Серена Пембертон подняла отцовский нож за лезвие, чтобы протянуть ей перламутровую рукоять. Рейчел стоило только руку протянуть – и этот нож, несколько минут назад убивший ее отца, оказался бы у нее в ладони, а лезвие по-прежнему смотрело бы прямо в сердце этой женщины. Разглядывая свое отражение, девушка вдруг задумалась, не ошибалась ли она, считая, что в жизни у нее был только один истинный выбор, ведь в тот самый миг на станции Серена Пембертон предложила ей альтернативу – шанс, который оправдал бы время, проведенное в постели с мистером Пембертоном, даже несмотря на гибель отца. «Не смей думать о таких ужасных вещах», – сказала себе Рейчел.

Развернувшись, она прошла на кухню и поставила тарелку с вилкой на дубовый приемный стол, прежде чем устроиться у ближайшей к двери бочки. Взяв в правую руку щетку для мытья посуды, а в левую – кусок мыла «Октагон», она окунула руки в грязную воду и начала втирать темное мыло в жесткие щетинки, добиваясь пышной пены. Едва Рейчел успела взять в руки первую тарелку, кто-то из кухарок распахнул заднюю дверь. Женщина несла жестяную бадью, полную грязной посуды из конторы и столового серебра от хозяйского завтрака.

– Мистер Пембертон желает еще кофе, – сказала кухарка Бисону, старшему повару.

Хмурый взгляд, которым тот обвел кухню, скользнул по Рейчел и задержался на Коре Пинсон.

– Отнеси туда кофейник, – распорядился Бисон.

Когда Кора Пинсон покинула кухню через заднюю дверь, Рейчел вспомнила сидящую на лошади миссис Пембертон – с прямой как доска спиной, глядящую прямо перед собой и никуда больше. С чего бы ей глазеть по сторонам? Ей и дела нет до того, кто заступит дорогу ее драгоценному мерину. Со своей шикарной лошадкой она проскакала бы по любому, кто посмеет встать у нее на пути, и даже не обернулась бы посмотреть, кого втоптала в грязь.

«А это очень умно с ее стороны, – подумала Рейчел, – не подпускать меня к своей еде».

Глава 14

Встреча с поборниками создания парка была назначена на одиннадцать утра в понедельник, но уже к десяти часам Пембертон, Бьюкенен и Уилки собрались в задней комнате при конторе – курили сигары и обсуждали размер заработка в лагере. Харрис тоже расположился за столом, с видимым раздражением читая свежий номер «Эшвилл ситизен». Кэмпбелл стоял в углу, пока Пембертон не сверился с часами, чтобы кивком отправить его за Сереной.

– Что-то они рано, – несколько минут спустя заметил Бьюкенен, когда открылась дверь. Но вместо ожидаемой делегации властей на пороге появились доктор Чейни и преподобный Болик. Оба вошли без лишних слов, и Чейни немедленно устроился в ближайшем кресле. Державший черную пасторскую шляпу в руке Болик тоже уселся без спроса и выложил головной убор на стол. Пембертон не мог не восхититься такой беспардонностью.

– Преподобный Болик желает говорить с вами, – пояснил доктор Чейни. – Я сообщил, что вы заняты, но он настоял на своем.

Утро было теплым, и проповедник промокнул лоб и правый висок хлопчатобумажным платком, не касаясь при этом левой стороны лица, где кожа была стянутой и зернистой, хрупкой с виду, словно по ней прошлись рубанком: следствие пожара, пережитого в детские годы, как рассказали Пембертону. Убрав платок в карман пальто, Болик опустил на стол перед собой сцепленные руки.