Сергей Прокофьев

Прокофьев, наконец, доделал эскизы Восьмой фортепианной сонаты, начатой ещё в 1939 году и в которой возвышенная созерцательность прерывается время от времени «наскоками» бурной скерцозности, олицетворяющими у Прокофьева, как мы уже знаем, враждебное органически и укоренённо, в гармонии с мирозданием, живущему человеку начало. И хотя эта соната во всех смыслах Мирина — посвящение и приношение их отношениям, выстоявшим в годы войны, и концептуально и даже по музыкальному материалу она, как и «Война и мир», принадлежит предвоенному времени, Восьмая соната, как и прокофьевская сверхопера, в окончательном виде — результат военных лет. Ещё очевиднее соединение давно сложившегося в творческом сознании Прокофьева с атмосферой конца войны в Пятой симфонии, законченной в фортепианном эскизе к 26 августа 1944 года. Именно в этот день Прокофьев сыграл симфонию Мясковскому, Шостаковичу и ещё двум «молодым» коллегам — Дмитрию Кабалевскому и Вано Мурадели. Мнения первых двух его, разумеется, интересовали неизмеримо больше.

Пятая симфония — неожиданно традиционна: в том смысле, какой вкладывали в это слово в пору обучения нашего героя в Санкт-Петербургской консерватории. Это изложенное характерно прокофьевским языком, в соответствии с представлением о четырёхчастной симфонической форме (сонатное аллегро — быстрая часть — медленная часть — снова сонатное аллегро, оно же финал), оркестровое повествование большого русского стиля. Вступление вполне сознательно напоминает широкие напевные начала глазуновских симфоний — например, Шестой. Ничем, кроме наступившей полной художнической зрелости, этого объяснить нельзя. Теперь уже не покойный Александр Константинович, в конце концов уехавший из СССР и умерший в 1936 году в Париже, а некогда строптивый студент его консерватории, приведённый им самим туда «анфан террибль» и «чурбанный скиф» стал олицетворением русской музыкальной традиции в наиболее возвышенном и благородном смысле. Красота и длительность мелодических линий, необычайная архитектурная ясность и стройность конструкции, тематико-мелодическая связь вступительной части и финала (тема финала является вариацией главной темы первой части, что выстраивает воздушную арку от начала к концу) — всё это признаки сочинения совершенно исключительного. А кроме того, по мере разворачивания музыкального повествования слушателя и исполнителя должно было охватывать ощущение неостановимо нарастающего, чисто физического — Прокофьев убедителен присущим ему напором — смывающего все преграды счастья.

Вместе с материалами «Обручения в монастыре», «Золушки», с рукописью Восьмой сонаты для фортепиано, которую Мира считала своей, Прокофьев сдал в 1950 году полный черновой клавир Пятой симфонии в Отдел рукописей Публичной библиотеки в Ленинграде (ныне — Российской национальной библиотеки). Это могло означать только одно: вся лирическая сторона симфонии была связана с его чувствами к Мире и посвящалась именно ей. Петербург-Ленин-град, в отличие от официальной Москвы, оставался для Прокофьева городом юности, побед и ничем не ограниченной внутренней свободы.

29 ноября 1944 года Прокофьев завершил оркестровку симфонии.

Новый, 1945 год встречали с Мясковским у Ламмов, в своём кругу. «Прокофьев показал отличную музыку к русским песням», — записал в дневнике Мясковский. Прокофьев теперь ощущал себя на деле вождём русской музыкальной школы и обращался, как прежде до него Римский-Корсаков и многие другие, к гармонизациям русского фольклора. Обработка одной из песен, берущей за душу «Зелёная рощица, что ж ты не цветёшь?», словно воплотившей в себе всю печаль военных лет, особенно полюбилась друзьям; она потом вошла в оперу Прокофьева «Повесть о настоящем человеке».

Пришла телеграмма из США: «Накануне нового года шлю тебе пожелания своего сердца и признательность за красоту вдохновение твоей музыки = Сергей Кусевицкий».

Сразу после православного Рождества, празднование которого больше не преследовалось властями (в 1943 году Сталин в поисках всенародной поддержки в войне легализовал прежде гонимую церковь, открыв тысячи приходов и выпустив из тюрем многих находившихся там священников), начались репетиции Пятой симфонии. Прокофьев решил дирижировать ею сам. 7 и 10 января Мясковский присутствовал на репетициях. После первого прослушивания, на котором играли только третью и четвёртую части симфонии, он отметил в дневнике, что звучали «III часть — сурово и интересно, Финал — легко и непринуждённо со звонкой кодой».