Сергей Прокофьев

В субботу, 13 января 1945 года премьера Пятой симфонии состоялась в Большом зале консерватории под управлением автора. На исполнение пришли многие крупные музыканты: премьера обещала быть событием огромного резонанса. И действительно, те, кто сидел в зале, склонны были воспринимать всё, что происходило на сцене, символически. Так Святослава Рихтера поразил луч света, упавший на композитора, когда тот встал перед оркестром «как монумент на пьедестале». Чем не солнце, ослепившее Прокофьева перед премьерой Первой симфонии в Петрограде! А когда композитор поднял дирижёрскую палочку, за стенами консерватории раздались залпы артиллерийского салюта — очевидно, в честь начала решительного наступления Красной армии на Висле и Одере — и Прокофьев так и стоял с поднятой палочкой, не давая сигнала оркестру, пока не прогремел последний салют. Успех Пятой был несомненный. Однако придирчивый Рогаль-Левицкий счёл, что Прокофьев, не будучи гением дирижирования, премьеру «провалил, не оставив настоящего впечатления». Мясковский был куда более снисходителен; после премьеры он записал в дневнике с лёгким недоумением, относившимся именно к дирижированию: «Симфония оказалась тяжеловатой». Как бы то ни было, после премьеры Пятой мало кто сомневался, что Прокофьев достиг апогея творческих сил.

И, как всегда случается в моменты, когда теряешь осторожность и понимаешь, что тебе лично ничего уже не страшно, жизнь делает подножку, да такую, от которой можно упасть и не прийти в себя. Через несколько дней после премьеры Пятой симфонии Прокофьев, находясь вне дома, жестоко расшиб голову и угодил с сотрясением мозга в больницу. Для него, страдавшего всю жизнь головными болями, такая травма была крайне опасна.

Существует несколько версий произошедшего. Самая простая, что зазевавшийся композитор поскользнулся, что, учитывая состояние тротуаров зимней Москвы, совсем не удивительно. Другая — что ему стало дурно в людном месте и он потерял сознание. Мира рассказывала композитору Владимиру Рубину, что произошло это после «аудиенции» у начавшего набирать силу Тихона Хренникова, продержавшего Прокофьева возле двери своего кабинета два часа: типично бюрократический способ унизить превосходящего тебя по способностям человека, показавшийся Прокофьеву попросту неслыханным.

А некоторые были убеждены, как, например, Дукельский, что Прокофьеву падение подстроили. Именно эту версию, ссылаясь на общих с Прокофьевым друзей в Москве, он рассказывал в 1945 году в Массачусетсе своим юным американским знакомым, Маргарет Стоунридж и пианистке Натали Рышна. «Общими друзьями» могла быть только Лина Ивановна, поддерживавшая оживлённый контакт с американскими дипломатами.

Как бы то ни было, травма оказалась фатальной, став причиной ухудшения кровообращения головного мозга, сильно осложнившего жизнь Прокофьева и сведшего его, в конце концов, в могилу.

Вернувшийся в феврале из капитулировавшей Финляндии Кабалевский застал Прокофьева в крайне тяжёлом состоянии: «Никогда не забыть мне этого печального посещения. Прокофьев лежал совершенно не двигаясь. Временами переставал узнавать собеседников и терял сознание. Слабым голосом он задал несколько вопросов, заинтересовался моей встречей с Яном Сибелиусом. С досадой пожаловался на вынужденный перерыв в творческой работе. Утомлять Прокофьева было нельзя. С грустными мыслями я ушёл от него. Казалось, что это конец…»

И всё-таки Прокофьев невероятным усилием воли выкарабкался из воронки, в которую затягивало его угасающее сознание. Не вся ещё музыка, к которой он призван, была написана.

На следующий день после объявления победы в войне, 10 мая 1945 года, композитор начал надиктовывать Мире продолжение прерванных им в 1939 году «Воспоминаний» о детских и юношеских годах. В начале 1941-го, накануне ухода от Лины, он в поисках душевного равновесия переписал давно сложившиеся в его голове обширные мемуары в «Краткую автобиографию» и довёл её до 1936 года, то есть до окончательного переселения в СССР. В отредактированном Д. Кабалевским, с купюрами, варианте первая глава «Краткой автобиографии» появилась в апрельском выпуске «Советской музыки» за 1941 год. Ситуация весны 1945 года была полной противоположностью обещавшим грозную неизвестность зиме-весне 1941-го. Впереди были самые прекрасные перспективы — и работа литературная значила для Прокофьева не меньше, чем работа композиторская. «Воспоминания» продвигались споро: к концу года Мира записала несколько сот страниц нового текста.

Со временем Прокофьев вернулся и к музыкальной работе — теперь его сознание занимала грандиозная и сурово-радостная симфоническая песнь стране-победительнице, «Ода на окончание войны», сынструментованная для состава, которому бы позавидовал Стравинский: восемь арф, четыре рояля, духовой оркестр и ударные. Причём партия литавр хрестоматийно трудна для исполнителя — правой и левой руке в одном из мест приходится поменяться позициями. Трудно поверить, что сочинение это сложилось в голове человека, только что выкарабкавшегося из воронки небытия.