Сергей Прокофьев

Мысль о постановке «Войны и мира» с Сергеем Эйзенштейном в качестве режиссёра и с Самуилом Самосудом в качестве дирижёра возникла ещё в 1942 году. Речь шла о сцене Большого театра, главным дирижёром которого Самосуд был с 1936 года. В 1942–1943 годах Эйзенштейн, как это было у него принято, сделал карандашные режиссёрские зарисовки для нескольких сцен оперы — пролога, сцен Бородинского боя, расстрела русских «поджигателей», заключительного отступления французов. В январе 1943 года, находясь в Москве, Прокофьев проиграл и по-композиторски «пропел» оперу перед коллективом Большого театра. В качестве возможного консультанта по постановке — с учётом загруженности работой по «Ивану Грозному» — на этом прослушивании упоминался Эйзенштейн. В феврале из Алма-Аты Самосуду от имени Прокофьева была послана телеграмма, составленная самим Эйзенштейном: «Эйзенштейн согласен работать постановщиком, а не консультантом. Просит срочно направить в Алма-Ату Вильямса для выработки планов декораций. Прокофьев». Однако планы постановки пришлось отложить. Режиссёр — по прямой директиве Сталина — приступил к немедленным съёмкам «Ивана Грозного», а Самосуд был освобождён от поста главного дирижёра ГАБТа. Осенью 1944 года в Москве Ансамбль советской оперы при Всероссийском театральном объединении показал — камерно, в сопровождении рояля — отрывки из оперы, но это, конечно, не было исполнением, адекватным масштабам «Войны и мира».

Эйзенштейн по-прежнему был поглощён досъёмками и монтажом «Ивана Грозного», а значит, полноценная постановка оперы откладывалась на неопределённое время. Было решено дать концертное исполнение всего написанного к лету 1945 года материала в Большом зале Московской консерватории с солистами Алексеем Ивановым (партия князя Андрея Болконского), Марией Надион (Наташа Ростова), Александром Пироговым (Кутузов) при участии Республиканской хоровой капеллы под управлением Александра Степанова и облегчавших понимание действия чтецов Всеволода Аксёнова и Эммануила Тобиаша. Дирижировал Самосуд. Исполняли 7, 9 и 11 июня, но только 7 июня — полностью. Дело в том, что вне сцены, без облегчающей восприятие «расцветки» костюмами, декорациями и актёрской игрой, музыкальный материал буквально подавлял слушателя. Прокофьев, достаточно выздоровевший для присутствия на всех исполнениях, дал согласие на купирование 9 и 11 июня музыки картины «Москва, захваченная неприятелем». Эйзенштейн, сидевший туг же в зале, энергично протестовал: «Нельзя её выбрасывать. Это — лучшая картина оперы. Пусть устают, а слушают…»

Общим впечатлением Самосуда, — впоследствии дирижировавшего и театральной постановкой «Войны и мира», — было, однако, то, что по масштабу и типу развития это была не столько опера для театра, сколько для кино: «…если бы Эйзенштейну удалось свершить задуманную им постановку «Войны и мира» в театре, то этот спектакль стал бы для него лишь эскизом к будущей киноопере «Война и мир».

Эстетика кино, повлиявшая ещё на первую редакцию «Игрока», в «Войне и мире» даёт единственно верный взгляд на оперно-музыкальное действие. «Война и мир» — не просто сверхопера, это — опера, обращённая к гораздо большей, чем театральная, аудитории.

Между тем Эйзенштейн торопил с доделкой музыки ко второй серии «Ивана Грозного». Ещё 1 августа он обратился к не вполне выздоровевшему Прокофьеву: «…Пишу в очень большом беспокойстве — и за твоё здоровье и за наше общее дело. Вероятно, твоё здоровье опять плохо, так как иной причины для переноса <работы над музыкой> с начала августа на октябрь я себе не представляю: я так привык верить твоим обещаниям. Этот перенос ставит мою работу в катастрофическое положение: базируясь на твоём обещании музыки к танцу <опричников>, мы выстроили соответствующую декорацию и к этим съёмкам подогнали все планы и сроки приезда актёров. Сейчас всё полетит кубарем настолько, что концов не соберёшь!» — Судя по некоторым мемуарным свидетельствам, Эйзенштейн был единственным человеком, который мог что-либо требовать от Прокофьева, ибо последний бесконечно преклонялся перед его умом и гением, но тут обстоятельства были выше человеческой власти над ними, что бы ни говорила об этом Christian Science. Прокофьев действительно чувствовал себя очень плохо — настолько, что, вопреки обыкновению, отвечал Эйзенштейну не он сам, а Мира. Ещё совсем недавно, собрав всю волю, композитор сочинил величественную «Оду на окончание войны» и начал было трагическую Шестую симфонию и даже, веря в силу умственного сосредоточения и молитвы, как учила Christian Science, попытался было сделать вид, что смертельно опасные спазмы мозговых сосудов не помешают ему набросать и музыку дикого, ничем не сдерживаемого пляса «кромешников». Но работа эта потребовала такого эмоционального и физического напряжения, что состояние Прокофьева стало резко ухудшаться. Уже 3 августа Мира отвечала Эйзенштейну: «…Сергей Сергеевич никак не сможет писать музыку ко второй серии. Он пробовал работать, но недавно у него несколько раз шла кровь носом…»