Сергий Нилус - Полное собрание сочинений - Том 2

«Каков поп — таков и приход», — говорит мудрость народная: оттого и в нашем монастыре за правило было принято отказывать в поступлении в обитель каждому умному и трезвому человеку, зная наперед, что ему не ужиться с братией, большая часть которой состояла из исключенных семинаристов и вдовцов белого духовенства. Еще простеньких мужичков у нас принимали за безответность и как чернорабочую силу, и ими-то, по правде сказать, только и держался монастырь, отвлекая от него кару Божию. А что из себя представлял остальной состав братии, то его можно назвать только истинной язвой монашества, которое держалось и могло держаться в монастырских стенах только одной дисциплиной — стаканами сивухи, щедро раздаваемыми рукой монастырского начальства, которое и само только этой дисциплиной и держалось. И творилось это под видом доброты душевной, из жалости будто бы к павшему брату подносилась ему водка и давались деньги на табак. Действительная же цель была другая: начальству, редко бывавшему трезвым, нужно было окружить себя такими людьми, которые сами были бы перед ним в чем-нибудь замараны, а стало быть, и безгласны. Натворит каких-нибудь штук брат в пьяном виде, ему нет за то не только выговора, а его же еще и одобряют, поднося стаканчик и говоря:

— На, опохмелись! Ну, что делать: мы все немощны, все — под грехом!

Но такая система не приносила того плода, какой был бы желателен монастырскому начальству, и пасомые садились на шею своим пастырям, пользуясь их слабостью к тому же пороку: приходили к игумену и казначею в безобразно пьяном виде, требовали вина, денег и ругали их всячески. И все требования их удовлетворялись безропотно, можно даже сказать, рабски. Общий порок ставил их всех под круговую друг за друга ответственность и творил из них хотя и безобразную, но тесно сплоченную и дружную семью, умевшую прятать концы в воду и крепко держаться друг за друга, скрывая от постороннего взгляда высшего начальства все, что творилось у них келейно. Наказаний в монастыре не было и в помине: за семь лет я не видал ни разу, чтобы кого-нибудь ставили на поклоны. Да и кому было ставить и кого ставить?

И все живущие в монастыре радовались таким порядкам и называли игумена «душа-человек». Но были и такие, которые со мной вместе от них страдали и плакали. Слезы их иногда доходили до сведения игумена, но он мало ими смущался, махал рукой и говорил:

— Пускай их там себе говорят что хотят, а я хоть лыком шит, да игумен. Они-то говорят, а я свое дело знаю!

Говорить ли о том, что за игумена вся консистория стояла горой и всегда представляла о нем Владыке как о человеке редкой души, ни на кого еще не подававшем ни одного рапорта. Конечно, консисторские хорошо сами знали, что ему этого сделать было никак нельзя, и потому один из его приятелей, столоначальник консистории, советовал ему, как в минуту откровенности говорил мне и сам игумен:

— Ты подбирай к себе дурачков, чтобы они ничего не понимали!

Можно поэтому себе представить, как я был ему мил, когда приходил к нему в келью умолять со слезами прекратить монастырское бесчинство!

Кто мог бы подумать, глядя на такое падение истинного монашеского духа, что, в то время как мы стремглав, вниз головою, летели в пропасть, рядом с нами, в 7 верстах, росла и цвела Троекуровская Иларионовская женская обитель, а в 12 верстах те же женщины, истинные рабы Божии, за молитвами Сезеневского затворника Иоанна, воздвигали не обитель, а лавру?!

А наш игумен не унывал и все ждал себе наперсного креста, хотя в обители его уже начинали разваливаться стены. Мечты эти в нем растили и поддерживали члены консистории, заставлявшие его на так называемое просвещение юношества вносить ежегодно 400 рублей, а то и более. Но Владыка почему-то все откладывал награждение, и тогда игумен впадал в уныние и сожалел о своей ошибке. Как-то раз в горести своей он и мне это высказывал.

— И что ж, батюшка, вы не постыдитесь его надеть? — спросил я.

— А что мне стыдиться? ведь я числюсь попечителем богоугодных заведений.

— А я думал, что вы наперсного креста ждете себе за уничтожение благочиния в обители, — сказал я и привел в каприз игумена.

Я знаю, что меня многие не похвалят за мою дерзость, но надо было быть на моем месте — жить, видеть и претерпеть всю горечь ненависти и бесчиния управления нашим монастырем, чтобы понять, каково было моему сердцу дожить до награждения нашего настоятеля давно им жданным наперсным крестом, и еще за что? За «примерное управление»!

Кому ведома ревность о Доме Господнем, тот поймет и не осудит меня.

Отче милостивый! отпусти нам и буди милостив ко всем нам, грешным!

LXIII.