Сергий Нилус - Полное собрание сочинений - Том 2

— Вот, матери, судите меня с этим человеком!... А вы, господин командир Государева полка, принявши присягу пред святым Евангелием в добросовестном служении Богоучрежденной власти Царя и Вере Православной, знаешь ли ты, что присягой этой ты поставлен быть блюстителем закона и благочестия в России, и особенно во вверенном тебе полку? Известно ли тебе, что и игумения монастыря имеет от Бога чрез Святую Его Церковь повеление и святую обязанность блюсти в себе и во вверенном ей словесном стаде Христовом девство, целомудрие, чистоту и заповеди Божии? Знаешь ли ты, что эта обязанность предлежит и всем христианам, но что мы, монахини, в этом еще даем особые и страшные обеты, как и ты присягу твою, перед святым Евангелием во услышание всей Церкви?.. Теперь: если в военное время неприятель атакует полк, что тогда должен делать полковник? — скажите нам, господин, а мы послушаем!

— Конечно, — отвечал растерявшийся от неожиданности полковник, — принимать все меры, чтобы отбить неприятеля, хотя бы это и жизни стоило.

— А если бы кто изменил Царю? — спросила я.

— Тому, — сказал он, — политическая смерть или расстрел.

— Хорошо!... Ну а если волк попадется в овчарне, что должен хозяин хищному волку сделать? оказать ему милость и выпустить на волю?

— Что за детские вопросы вы предлагаете мне, мать игумения, — смешно, право! Ну ясно как день: обыкновенно убить волка, и всё тут.

— Покорно благодарим тебя, господин полковник, за твой праведный суд, — сказала я, — и этот суд твой мы теперь же и совершим над тобою, как над волком, расхищающим агниц Христовых. Дело решенное: ты исполнение этого суда получишь в эту же ночь... А теперь что вы, матери, скажете: убить ли нам сего волка или глаза ему выколоть?

Раздалось несколько голосов:

— Лучше, матушка, глаза выколоть!

— Матушка! — выступила тут из рядов мать Оболенская, — матушка! какая неволя руки поганить в волчьей крови, все одно, что в собачьей, а лучше повесим его как собаку, да и только!

— Нет, нет, Маргаритушка, — сказала я, — не дело говоришь: тогда все вы должны будете подлежать уголовному суду, а я вам сказала, что одна за всех жертвую собой. Подведем мы его к калитке, и я палкой выколю ему глаза, а вслед предам себя в руки правосудия. Пусть уже он останется живым — все-таки еще и покаяться может... Прощайте, сестры, может быть, более не увидимся! Поминайте в своих молитвах мать вашу, положившую свою душу за вашу непорочность и за охранение ваших девственных обетов, хранить которые я обещалась Богу до последнего издыхания. Пусть я, грешница, буду для вас живым примером.

При этих словах я поклонилась им до земли.

Тут прямо стон поднялся в моей келье: плач, рыдание, скорбные восклицания!...

— Матушка! — кричали мне сестры, — мы все идем с тобою — пусть всех нас посылают на каторгу!

— Нет, — заявила я решительно, — оставайтесь все, я одна иду. Подайте мне ваточник поплоше: на что мне в тюрьме-то хороший?.. Теперь прощай и ты, господин полковник: больше ты отныне меня тоже не увидишь!

И я и ему поклонилась в ноги.

И что же в моей немощи совершила сила Божия!... Пока я все это говорила, полковник мой все время стоял как остолбенелый и молчал, только трясся как в лихорадке. Когда же я ему сделала земной поклон, то он зарыдал как ребенок и в ужасе воскликнул:

— Права ты, мать игумения! и повинен я лютой казни; но чем же виновато семейство мое? жена, дети?.. Они должны остаться навек несчастными — умоляю тебя, сжалься над ними!

— Господин! — ответила ему я, — я лучшего счастья не могу им доставить, как вернуть им отца с вечным уроком благочестия и добронравия. А что они теперь, несчастные? по примеру своего развратного безбожника отца, они и сами будут такими же!

— Нет, матушка, — воскликнул полковник, — клянусь вам — я уже не останусь таким!

— Не легче нам от этого, — возразила ему я, — вишь у тебя полк — ты всех своих сорванцов заразил своим безбожным развратом. Да и за тебя ручаться опасно: забудешь эту свою ловушку и будешь мстить; а мы — люди беззащитные: один Бог — наша надежда, Который лишил тебя здравого рассудка. Кончено! и суд кончен!

— Святые матери! — взмолился полковник, — помилуйте, уговорите свою праведную игумению! Я все, что угодно, для вас сделаю!

Тут вступилась за него мать Досифея.

— Матушка! — сказала она, — а что если господин полковник оставит Севск? Ведь он может переменить стоянку своего полка в другой уезд — тогда нам не может уже быть никакого опасения.

— Хорошо, Досифеюшка! — сказала я ей в ответ, — а ну как он нас да обманет? Ему ведь только отсюда дорого выбраться, а тогда он другое запоет!

Не успела я этого сказать, как полковник бросился мне в ноги, стал на колени и сквозь слезы начал умолять меня простить его, восклицая:

— Нет, нет, матушка, не солгу! Даю вам торжественную клятву пред Господом Богом и перед всеми Святыми, что завтра же распоряжусь о перемене полковой стоянки. Только молю и вас, матушка и сестры, здесь присутствующие, дайте и вы мне клятву в том, что тайна этого вечера, пока я жив, останется тайной!