Серж Гензбур: Интервью / Сост. Б. Байон

В таком случае, каково ваше ремесло, или что вы теперь понимаете под этим? Каковы ваши главные темы?

Моя сфера — это французская песня. Французская песня не умерла, она должна двигаться вперед, а не тащиться на буксире за американской. Нужно брать современные темы. Петь о бетоне, о тракторах, о лифте, о телефоне... не только рассусоливать о том, как встречаются и расстаются в восемнадцать лет. Предположим, я пишу о жене приятеля, подружке соседа... Это не проходит. А в жизни, как-никак, только это и есть. В современной жизни для всего нужно придумывать слова, язык. И музыкальный, и язык слов. Сотворить целый мир, воплотить его. Сотворить французскую песню.

Ну вот, теперь, в 1966 году, вы работаете под «Битлз», только в одиночку. Как вы пришли к этому?

Пришел, потому что существует мировое течение, зародившееся в Ливерпуле, которое невозможно игнорировать. Так что все просто. Нельзя застыть. Пишешь сложные песни — тебя называют интеллектуалом. Пишешь легкие — говорят, что принес себя в жертву коммерции... Меня никак не оставляют в покое.

Однажды мы говорили о стиле «йе-йе» и роке... Вы как-то сказали: «Да пусть они закупают свои леденцы вагонами»... Что вы думаете об этом теперь? Что те молодые люди постарели?

Да, постарели, и я тоже.

Но теперь вы производите для них леденцы[246]. Это ваша кондитерская фабрика!

Да, но... у меня имбирные леденцы.

Нынче я вывернул свою куртку наизнанку.

Наизнанку?

Я вывернул куртку, так как обнаружил, что у нее норковая подкладка. Думаю, что уж лучше без претензий делать рок, чем выдавать скверные песенки с литературными претензиями. Вот это действительно невыносимо.

А зачем вы вывернули куртку наизнанку?

Потому что в моем возрасте нужно либо добиться успеха, либо все бросить. Я сделал довольно простой математический расчет: предположим, я выпущу двенадцать своих песен — приличную пластинку в тридцать три оборота, красивый конверт, продуманные, отточенные названия. Из двенадцати номеров два будут крутить по ящику и на радио, совершенно игнорируя остальные десять. Что я делаю: пишу двенадцать песен для двенадцати различных исполнителей, и в результате все двенадцать пользуются успехом.

После победы певицы Франс Галь[247] с ее песней Poupée de cire / «Восковая кукла» на конкурсе «Евровидение-1965»[248] Гензбур сказал:

Я больше не пойду ни на какие уступки. Я пытался, но неудачно, смягчить визуальный образ или несколько затушевать мой цинизм, мое женоненавистничество. Не вышло! Я слишком груб! <...> О, конечно, я имел немалый успех на Левом берегу! Но Рив Гош — это еще не публика. Публика — это та масса людей, которые покупают пластинки, которые готовы снести «Олимпию», чтобы попасть на Animals, толпы, которые наводнили аэропорт «Орли» перед прилетом «Битлз». Вот эту публику мне не удалось околдовать. Когда я был подростком, гадалка предсказала, что успех ко мне придет из-за границы. И вот, на конкурсе в Неаполе за меня не было подано ни одного голоса из Франции! За меня голосовала заграница. Что означает успех? Деньги? Я зарабатываю достаточно, чтобы тратить без счету. Но успех, скорее, это когда сбываются мечты юности. В таком случае, я явно не преуспел. Я потерпел неудачу, ведь я хотел быть художником, но забросил живопись!

Когда мы спели эту вещь вместе с Джейн, я чуть не расплакался. Она вела себя так трогательно, так старалась, ей было очень сложно, а слова еще не были до конца готовы, и я обдумывал название песни. Оно пришло внезапно, само собой: Lemon incest / «Лимонный инцест».

Знаете, когда я пишу песню, я могу быть сначала очень ей недоволен, а затем безумно ее полюбить. Я человек настроения. Иногда я пишу целыми ночами, потом прихожу в студию и записываю сочиненные мелодии. Музыка всегда во мне. Когда я сплю, путешествую, я все время проигрываю что-то в голове. Музыка — мое утешение в депрессии, грусти, меланхолии.

Песню Mon légionnaire / «Мой легионер» вначале спела Пиаф и только потом я. Это очень тонкое, сложное произведение. Я выстрадал эту песню, я репетировал часами, изнурял себя, хотел добиться совершенства, и сделал это. Есть еще одна «проклятая» песня, которая меня чуть не убила, — Sombre Dimanche / «Мрачное воскресенье» — потрясающая вещь, я ее спел в новой версии.