Сестрины колокола

Это пробудило в людях надежду. Они переглядывались и спрашивали себя, а нельзя ли и в самом деле воссоединить колокола: один вернуть из далекой Германии, а другой поднять из глубин озера Лёснес. При этом они никак не могли решить, что же труднее. И вот некоторые принялись судачить о том, что Астрид Хекне ждет ребенка, но дальше этого они уже не пытались загадывать.

Примерно тогда же – и по времени так близко, что она никак не могла слышать историю Арвида, – шестнадцатилетняя Гюда Бростад, вполне себе сообразительная, бегом примчалась домой почти ровно с такой же историей. В ее рассказе голос прозвучал из уст женщины в длинной красной юбке, звавшей подойти по льду поближе; ничего пугающего в ней не было, она повернулась к Гюде и произнесла то же самое, что слышал Арвид. Гюда сказала, что женщина говорила «обыкновенно», а поскольку девушка нигде за пределами села не бывала, самые башковитые додумались, что это существо говорило на бутангенском наречии. Кто-то спросил прямо, не Астрид ли Хекне видела Гюда, но на это она отрицательно покачала головой.

Гюда Бростад рассказала почти то же, что и Арвид Налле, но с небольшой поправкой. Гюда настаивала на том, что женщина сказала «два подряд». Расхождение объясняли тем, что на местном диалекте слова «семь» и «два» звучат похоже, но поскольку число «семь» больше, то вывод напрашивался один: только семеро сплошняков смогут снова свести Сестрины колокола вместе.

Потом эту женщину видели на льду еще несколько раз. Вскоре у нее появилось прозвище: ее называли то Красная Юбка, то Зимница, но прижилось другое – Колокольница. Некоторые вспомнили, что старушка Клара Миттинг, занимавшая на земле так мало места, имела привычку бормотать это немудреное прозванье.

Архитектор среди архитекторов

Герхард Шёнауэр ждал, когда взойдет солнце. Поспал пару часов, во сне видел ее и детей. Снова проснулся. Все несколько недель, пока он метался в горячке, ему было очень страшно засыпать, потому что, когда изнеможение в конце концов одолевало его, он погружался в кошмарный сон, где пробирался сквозь снежно-белый норвежский ад. Это был сон с падающими в церквях колоколами, с обмороженными дочерна ногами, с девушкой без лица, ищущей в воде своих детей. И он разом просыпался, окоченев от ужаса.

Много дней Герхард провалялся больным в постели, даже не зная, где эта постель. Врач решил, что можно обойтись без ампутации обмороженных пальцев на руках и ногах, но радости от этого было немного, поскольку, стоило Герхарду чуть немного замерзнуть, они мгновенно теряли чувствительность и не слушались его. По прибытии в Дрезден Шёнауэра, чтобы справиться с воспалением легких, определили в городскую больницу на Фридрихштрассе. Пролежав там все рождественские праздники, одним январским утром он проснулся и заговорил сам с собой по-норвежски, желая удостовериться, что весь прошлый год ему не приснился. Кончики пальцев горели как в огне, и он поспешил попробовать, сможет ли еще рисовать. Через три недели он управлялся с карандашом почти как прежде. Из больницы его выписали, но воспаление легких никак не проходило. Грудь будто сдавливало, дышал Шёнауэр с сипением, время от времени его бросало в жар.

Только одно воспоминание поддерживало его дух. Ее лицо. Рисунок стоял в рамке на ночной тумбочке, где прежде Герхард держал портрет матери. Как только церковь соберут на новом месте, он получит вознаграждение. И тогда назад, в Норвегию. Увидеть детей. Навести порядок в делах. И снова сюда, вместе. На первом же поезде, на последние деньги.

Он обещал ей это в двух своих письмах. В обоих ответных посланиях она сообщала о своем согласии.

Теперь Шёнауэр, стараясь не шуметь, спустился из мансарды и вышел в зябкую утреннюю сырость. Он снова поселился в прежней комнате на Лерхенштрассе, и когда ему после всех забот выпадала свободная минутка, он радовался уличному шуму, из-за которого это жилье сдавалось так недорого. Звуки города были такими домашними, такими привычными. Громыхание железной дороги, побудки в казарме заглушали северную тишь, которая никак не хотела его отпускать.

Его подошвы постукивали по брусчатке, от этих звуков он тоже отвык; в Норвегии под ногами повсюду мягко. Грязь, снег или трава не расскажут, что кто-то ступал по ним.

На левой стороне улицы располагалась площадь. Солдаты бегом неслись на построение, торопясь занять нужное место в шеренге, опасаясь нагоняя от офицеров, и Шёнауэр, вспомнив, что так и не собрался написать отцу и братьям, огорчился. Он пересек Каролаплац и взошел на мост Альберта, выгибавшийся высокой аркой, обеспечивая движение речных судов. Герхарду нужно было всего лишь подняться по этой пологой дуге, но это потребовало от него напряжения всех его сил. На мосту, опираясь на перила, стояли пятеро мужчин. Герхард видел их тут каждый день: они ловили рыбу в проруби, согреваясь спиртным и передавая бутылку друг другу, а когда под мостом проходила баржа, сматывали леску.