Сестры Эдельвейс

– Сестра Кунигунда три дня назад была приговорена к смертной казни за участие в Сопротивлении, – сказала она так тихо, что Иоганне пришлось напрячься, чтобы расслышать. – Но допрос её не сломил. Она, насколько мне известно, не сказала ни слова.

– К смертной казни… – Внезапно ноги Иоганны задрожали, и она рухнула на стул перед столом настоятельницы, уронила голову на руки. В глазах затуманилось, она с трудом могла вдохнуть.

– Дышите, – мягко велела настоятельница, положив руку Иоганне на плечо. – Мне жаль. Для нас всех это тоже стало внезапным ударом. Я не должна была говорить вам об этом так резко.

– Я даже совсем её не знала. – Иоганна подняла голову, вытерла глаза.

– Она была хорошей женщиной. И преданно служила Господу.

– Если её убили… – Мысли Иоганны кружили, сталкивались, как шестерёнки в разбитых часах отца, уже не отсчитывавших время, не имевших смысла, – то, конечно, убили и Лотту, и Биргит, и Франца. Если их нашли, то… – Она согнулась пополам, обхватив себя руками. Всё её тело тряслось от рыданий. Осознание было слишком страшным. Они погибли. Они почти наверняка погибли.

– Они в руках Господа, – вновь сказала настоятельница. – Живы они или мертвы, Он о них позаботится.

– Но я не хочу, чтобы они были мертвы! – воскликнула Иоганна и вновь разразилась рыданиями. Она никогда не плакала, она считала себя слишком сильной для слёз, но сейчас ревела, как ребёнок, и ничего не могла с этим поделать.

– Но пока вы точно сказать не можете, – спокойно ответила настоятельница. – Есть ли возможность выяснить новости?

– Наверное, можно спросить Ингрид, – неуверенно предположила Иоганна, вытирая глаза и нос. Настоятельница протянула ей платок, и Иоганна взяла его, пробормотав слова благодарности.

Она никогда не видела Ингрид и знала о ней только то, что рассказывала Биргит – что с ней можно связаться в кофейне на Элизабет-Фордштадт. До неё было не так уж далеко.

– Да, пожалуй, это будет лучше всего, – сказала настоятельница. – Судя по тому, что мне известно – хотя это не так уж и много – она, скорее всего, может что-то знать. А пока… – она помолчала, подбирая слова, – наверное, для нас обеих будет лучше, если вы больше не станете сюда приходить.

Иоганна отправилась на Элизабет-Форштадт, хотя уже стемнело. Район оказался ветхим – обшарпанные склады, фабрики и полуразрушенные многоквартирные дома. Улицы были пусты, если не считать нескольких человек, которые торопливо куда-то шли, стараясь никому не попадаться на глаза.

Иоганна зашла в три кофейни с вопросом о том, можно ли поговорить с Ингрид, и только в четвёртой мужчина, стоявший за барной стойкой, кажется, что-то понял.

– Я не знаю никого с таким именем, – безразлично ответил он, не встречаясь с ней взглядом, но Иоганна заметила в его глазах проблеск узнавания и приблизила своё лицо к его лицу, понизив голос до шипения.

– Не сомневаюсь, что знаете. Не старайтесь это скрыть. Ингрид нам помогала, и если она хочет, чтобы мы вернули ей машину, ей лучше держать связь со мной.

– Я не знаю ничего о машине, – тем же скучающим тоном ответил управляющий.

– Зато она знает, – сказала Иоганна, хотя сильно сомневалась, что ей удастся получить машину обратно. Мужчина посмотрел ей в глаза с нескрываемой враждебностью.

– Ничего я не знаю, – повторил он. – Заказывайте напиток или выметайтесь к чёртовой матери.

К тому времени как Иоганна добралась до дома, её ноги и сердце горели от боли, пальто промокло от снега, и вся она промёрзла до костей. Когда она поднималась по лестнице, мать подняла на неё усталый взгляд и, увидев выражение лица дочери, даже не стала спрашивать, как дела. Иоганна рухнула в кресло, положила локти на стол.

– А если мы так и не выясним? – спросила она в никуда. Мать, помешивая в кастрюле суп – неаппетитное варево из свиного жира и картофеля, плававших в жидком бульоне, повернулась и строго ответила:

– Значит, мы никогда не выясним.

– Не могу же я… – начала было Иоганна, но тут же поняла, что вопрос не в том, может она или нет. Ей нужно было это выяснить, вот и всё.

Мать приняла новый удар судьбы с мрачной флегматичностью. Она уже пережила многое: двое её младших братьев умерли во младенчестве, всё детство она работала как могла на ферме отца, а в годы прошлой войны столкнулась с настоящей нищетой и голодом. Хедвиг Эдер научилась никогда не ждать ничего хорошего; все счастливые события она воспринимала с тревожной подозрительностью. Иоганна не хотела в этом быть похожей на мать, но сейчас, измученная страхом, чувствовала, что у неё может и не быть выбора.

Спустя несколько часов, когда родители уже ушли спать и она тоже собиралась ложиться, в дверь вдруг постучали – не как обычно, а словно подавая сигнал. Её сердце подскочило к горлу, она рванула вниз по лестнице, отодвинула занавеску, но никого не увидела сквозь стекло, а открывать так поздно ей не хотелось. Вдруг она заметила сложенную бумажку, которую кто-то, очевидно, просунул под дверь. Дрожащими пальцами она развернула записку. В ней были всего четыре слова: