Сестры Эдельвейс

Над её головой было маленькое окно, и через него она могла видеть квадрат неба.

Ничего больше – ни деревьев, ни зданий – ничего, кроме чистого холста неба, то голубого, то серого, порой оранжевого или фиолетового. Она не знала, что делала бы без этого кусочка неба. Лишь он связывал её с внешним миром, давал хоть и смутное, но всё же ощущение реальности.

Сколько времени она провела в Шанцлальме? Первое время она пыталась считать дни, делая отметки на стене соломинкой. Их арестовали в конце января – минуты слились в сплошное пятно боли и страха. К ним мчались собаки, Франц обернулся с диким выражением лица и вскинул вверх руки. Может быть, он хотел бежать, но понимал, что далеко не уйдёт, и решил, что плен лучше выстрела в спину. Кто знает.

Это был последний раз, когда она видела Франца.

Их с Лоттой отвезли в тюрьму в Инсбруке, записали их имена, отобрали личные вещи, а потом просто о них забыли, судя по чёрточкам на стене, на несколько недель. Никто их не посещал, не вызывал на допрос и вообще не разговаривал с ними, лишь давали еду. Камеры располагались рядом, так что сёстры могли по крайней мере перешёптываться. Молитвы Лотты успокаивали Биргит, её прекрасный голос был настоящим благом. Она молилась весь день и умолкала, лишь когда начинал кричать охранник.

Примерно спустя неделю после ареста охранники затолкали их обеих в крытый кузов грузовика. Они вцепились друг в друга, слишком ошеломленные, чтобы говорить о чём-то, кроме того, что обе пока не пострадали.

– Я ни с кем не разговаривала, – прошептала Лотта, когда Биргит обняла ее.

– Я тоже.

Лотта сейчас казалась совсем юной. Светлые волосы понемногу начали отрастать и торчали клочьями. Как и на Биргит, на ней было бесформенное платье из грубой серой ткани. Охранники забрали у них всё.

Когда грузовик остановился у тюрьмы в Зальцбурге, Биргит и Лотта удивлённо уставились друг на друга. Они были всего в двух шагах от дома на Гетрайдегассе, но казалось, что их разделяет целый мир. В общем, так оно и было.

Их привели в Шанцлальм, снова велели назвать свои имена, адрес и дату рождения, прежде чем развели по камерам, на этот раз расположенным не настолько близко, чтобы они могли слышать друг друга. Биргит никогда ещё не чувствовала себя такой покинутой, такой одинокой.

Шли дни, недели и месяцы, мучительно медленные и неопределённые. Дважды Биргит получала драгоценные посылки от старшей сестры, дававшие то же ощущение реальности, что и клочок неба. Обе были вскрыты охранниками и вновь небрежно завернуты, но Биргит это совершенно не волновало. Она развязала верёвку, развернула коричневую бумагу – то и другое она сохранила – и долго любовалась сокровищами: банкой с вареньем, банкой с говяжьим борщом, вышитыми носовыми платочками, любимым старым свитером, тяжёлым и тёплым. Ей хотелось рыдать от тоски по родным и от благодарности к охранникам, передавшим ей всё это. Неужели ей осталось лишь одно – благодарность за то, что её не обманули и не ограбили?

В посылке было и письмо от Иоганны, очень короткое, чтобы охрана его пропустила: «Милая Биргит, у нас всё в порядке, у наших друзей тоже. Мы молимся о тебе каждый день».

Ещё через несколько недель пришла новая посылка с таким же письмом. Интересно, подумала Биргит, кого Иоганна имеет в виду под друзьями? Монахинь аббатства Ноннберг? Ингрид и её группу? Вернера?

Она часто вспоминала Вернера, думала, узнал ли он о её судьбе, каково ему там, на русском фронте, хранит ли его судьба от опасностей, насколько она может хранить солдата. По-прежнему ли он воюет, убивает или сумел противостоять всему этому, пусть даже тайно, в глубине души? Она думала о нём, молилась за него, знала, что по-прежнему его любит и всегда будет любить, пусть он и неидеален. Да и кто идеален? Может быть, нужно столкнуться с настоящим злом, чтобы понять, кто мы на самом деле.

Прошло несколько недель, и зима сменилась весной, судя по зловонному теплу в сыром воздухе и звукам птичьего пения, а Биргит по-прежнему ни с кем не говорила, разве что благодарила охранника, который приносил ей еду: тарелку водянистой серой каши утром и жидкую ячменную похлёбку вечером, иногда с хлебом, иногда без хлеба. Она не знала, где Лотта, она понятия не имела, что происходит с кем и где бы то ни было, и от этого незнания хотелось кричать или царапать бетонные стены камеры, восемь футов на восемь футов голого цемента с кучкой грязной соломы в углу, того, что теперь было её домом по крайней мере три месяца, а может быть, стало им навсегда.

Когда наступил, как она предполагала, май, что-то наконец произошло. Охранник открыл дверь камеры и, строго глядя на Биргит, поманил её выйти.

Биргит впервые за несколько месяцев покинула камеру. Её сердце колотилось, ноги дрожали. Освобождение ошеломляло, но вместе с тем наполняло страхом. Куда её вел охранник?