Сестры из Версаля. Любовницы короля

Король часами просматривает депеши, генералы толпятся вместе с ним в комнате, которую мы называем Лагерем. На столе в центре Лагеря лежит огромная карта местности, и для короля нет большей радости, чем переставлять булавки синего (мы) и желтого (австрийцы) цвета, когда начинается и заканчивается победой очередное сражение. Скука ужасная, но мы с готовностью вежливо шепчемся, выказывая интерес и изо всех сил стараясь скрыть тоску. Потом Аглае удается убедить одного из генералов вместо лекции о военном искусстве их союзника, Пруссии, объяснить нам, как мы нанесем атакующий удар. Я все не могу унять смех. Марианна поглаживает короля по плечу, отчего тот краснеет и постоянно запинается. А глаза у генералов чуть из орбит не вылезают.

Мы прекрасно отдаем себе отчет, что мы для всех здесь, за исключением короля, нежеланные гости. Разумеется, он единственный, чье мнение имеет значение. Что касается мнения генералов или неодобрительных взглядов епископа Суассонского, то мы не обращаем на них внимания. Однако повсюду царит неприятная атмосфера, и это омрачает наши дни. Все так смотрят на Марианну, как будто хотят пожевать ее и выплюнуть.

Мы ездим в арендованной карете по улицам Меца, но городок маленький, это вам не Париж. Одеваются здесь ужасно, по большей части местные женщины толстые и некрасивые, и создается впечатление, что о пудре и румянах тут вовсе не слышали.

– Австрийцы такие же, – говорит Аглая со знанием дела; она много путешествовала и даже была в Вене. – Они толстяки. Я имею в виду не лица, а руки, запястья, ноги. Даже губы.

Нас пригласили в дом к губернатору на обед, и мы весь бесконечный вечер страдали, слушая сына губернатора, самодовольного мальчика лет десяти с дрожащим крякающим голосом, который исполнил все шесть арий Цезаря из оперы «Юлий Цезарь». Если вам знакома эта опера, тогда вы знаете, что эти арии очень длинные. Когда нас наконец-то отпустили и мы вернулись в аббатство, Марианна заявила, что в дальнейшем все светские визиты будут происходить в наших покоях.

– Пусть крестьяне сами к нам ходят, – говорит она, падая на кровать.

– Губернатора вряд ли можно назвать крестьянином, – возражает Елизавета. Они дальние родственники.

– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, – раздраженно отвечает Марианна. – Эти провинциалы… Господи, зачем я сюда приехала?

Этим вечером мы все напиваемся сливовым бренди. Людовик уехал в Лиль, стоит невыносимо душная ночь. Наши комнаты на первом этаже, но даже при открытых окнах нет ни дуновения ветерка, поэтому мы остаемся в одних сорочках, обмахиваемся веерами и выжимаем лимоны на руки и шею от надоедливых комаров. Мы бросаем дольки лимона на пол, и вскоре пол напоминает желтый ковер.

– Сейчас мы находимся южнее Парижа, поэтому здесь так и жарко, – говорю я со знанием дела. Как-то Полина рассказывала мне, что в Африке так жарко, что местные повара готовят мясо даже без огня, просто оставляют его на солнце.

– Не южнее, а западнее, – поправляет Аглая. Что ж, ей можно доверять, она везде успела пожить.

Вскоре в Мец должен приехать Ришелье, и Аглая развлекает нас историями о нем. Когда она была моложе, они с Ришелье были любовниками. Аглая уверяет, что он самый изысканный мужчина, которого ей выпало удовольствие иметь в своей постели, и что он так же ловко действует пальцами, как и пенисом.

– Не думаю, что такой разговор пристало вести дамам, – говорит Марианна, хотя я вижу, что ей самой интересно.

– Но в темноте дамы не прячутся, – отвечает Аглая, и мы все смеемся.

Мы умолкаем, я начинаю думать о Полине. В последнее время я часто думаю о ней, о том последнем жарком лете, когда она была беременна, как и я сейчас. Как же она жаловалась! Я бы не прочь поговорить о ней, но Марианна не хочет. Марианна никогда по-настоящему не знала ее. Они были сестрами, но совершенно чужими людьми. Чужие сестры. Я смеюсь.

Марианна переворачивается и разливает бренди.

– Ой!

Догорает последняя свеча, превратившись в восковую лужицу. Аббатство экономит на свете; как только стало темно, пришло время спать. После захода солнца единственные, кто перемещается в темноте, это бродячие собаки. Стоит тишина, пока ее не нарушает звон колокола к заутрене.

– Когда, по-твоему, мы должны уезжать? – интересуюсь я.

В глубине души я хочу вернуться; одежда становится мне мала, и август было бы хорошо провести в парижском особняке Лорагэ. Каждый день я принимаю прохладную мраморную ванну, заказываю из кухни все, что мне заблагорассудится. Абрикосовый джем, много джема. Целый пирог с абрикосовым джемом.

Молчание.

– Лето – худшее время для беременности, – произношу я в темноту.

Из горячей черноты Аглая шепчет, соглашаясь: у нее самой шестеро детей. Как жарко! И как неудобно. Обычно Полина жаловалась на все, но сейчас я как никогда понимаю ее. Надеюсь, я не умру после родов, как умерла она.

– Не знаю, когда нам уезжать, – как будто издалека доносится голос Марианны. Интересно, о чем она думает?

– На вас это не похоже, – удивляется Елизавета, которая лежит рядом с Марианной, и я думала, что она уже давно спит.