– Что ж, это будет настоящее приключение. И маршалы уверяют нас в победе. Наше присутствие только гарантирует победу. – Людовика довольно просто в чем-то убедить.
Наше присутствие? Что он имеет в виду, когда говорит «наше», – нас двоих или это просто королевское «мы»? У меня и мысли не было ехать с ним, но я стала гадать, а вдруг придется?
– Но, Принцесса… – так он ласково называет меня, – разве вы не будете скучать? Зачем вы подталкиваете меня на войну? Чтобы я оставил Версаль? Оставил вас?
Я провожу пальчиками по его ноге, он вздыхает от удовольствия. Мы слышим, как один из слуг распекает другого, велит ему быть осторожнее с горячими утюгами.
– Я бы пожертвовала собственным удовольствием ради блага нации.
– Я буду скучать, Принцесса. Возможно, слишком сильно. – Он ерзает, я лишь крепче обнимаю его.
– Я тоже буду скучать, – честно признаюсь я.
Мне следует поговорить с Ришелье. Почему бы не поехать с ним? Было бы отлично выбраться из Версаля и увидеть Францию. Я нигде никогда не была, только в Бургундии. Я делюсь своими мыслями, но Людовик только смеется и качает головой.
– Нет, Принцесса, нет: фронт не место для женщин. По крайней мере для дам.
Я шепотом уступаю, продолжая ласкать его рукой, доводя до того состояния, когда он не сможет мне ни в чем отказать.
Ришелье приходит в восторг от идеи. От обеих моих идей.
– Да, – соглашается он. – Давайте отвезем короля на фронт, подальше от Морпа. И я не вижу причин, почему бы и вам не поехать. Людовик XIV ездил на войну и с мадам де ля Вальер, и с мадам де Монтеспан одновременно. И никто тогда не пострадал.
Значит, решено, хотя осталось добиться согласия Людовика. А может быть, и Диане стоит поехать с нами?
Диана
– Почему, по-вашему, воняют крестьяне?
Мы едем в карете, от быстрой езды нестерпимо трясет. Я терпеть не могу путешествовать – у меня начинает болеть спина, как только я сажусь в карету. А запах! Отвратительная вонь!
– Потому что они крестьяне, – приходит на помощь Аглая. – Таков их удел – вонять.
В карете нас четверо, мы направляемся в Мец, к королю, на войну: я, Марианна, наши подружки Аглая и Елизавета. За нами следует еще один экипаж с вещами, там же едут и наши служанки.
– Истинная правда. Даже если бы мы не мылись целый месяц, от нас все равно так ужасно не воняло бы, – говорит Елизавета. – Взгляни на наших конюхов. Они бедные, но от них не воняет. А от крестьян? Наверное, вонь у них в крови.
– Но почему они не моются? Вода же бесплатная, разве нет? Когда идет дождь, пусть станут голыми и смоют с себя эту вонь.
– А мне кажется, что милостыню им нужно давать не едой, а больше жертвовать ароматов для бедняков – от неприятного запаха могла бы помочь хорошая порция розового масла. – Мы киваем в знак согласия.
Обе наши приятельницы уже зрелые дамы, и у каждой скандальное прошлое. Например, Аглая, отличная собеседница, дочь старого регента и сестра славной герцогини де Бери, раньше жила в Модене и теперь развлекает нас смешными историями об итальянцах и мрачных ужасах, царящих при тамошнем дворе. Жара в карете невыносимая, поэтому для удобства мы надели старые свободные платья, натянули маски, чтобы нас не узнали. На ночь мы останавливаемся в гостинице, едим какую-то отвратительную еду. В куске пирога сегодня утром я нашла гребешок петуха! На самом деле он был не так отвратителен, как я предполагала, и на вкус походил на курицу.
Во время этих остановок мы слышим разговоры местного люда, деревенские слухи и сплетни. Не секрет, что никто не любит ни Марианну, ни меня, поэтому мы то и дело слышим о себе гадости. Конечно, кое-что из того, что они говорят, – правда, я и сама пытаюсь не вспоминать слишком часто о той ужасной ночи в Шуази.
– Я слышал, что он позволил им оседлать себя, как седлают коня.
– Самая младшая – протестантка, вот помяни мое слово: все знают, что Турнели симпатизируют гугенотам.
– Град шел десять дней? Уже сто лет, как ничего подобного не было. Даже моя мать, а ей уже восемьдесят восемь, не видела такого! Но это случается, когда миром правят шлюхи!
– По всей видимости, в Версале нынче в моде инцест, в него вовлекли даже дофина с сестрами.
В гостинице за Реймсом пьяные мужланы, сидевшие за соседним столиком, жаловались, что