Сестры из Версаля. Любовницы короля

Сперва принцесса Елизавета докучает нам на клавесине, исполняя сарсуэлу[12] – традиционную испанскую оперетту, которую она выучила специально в честь своего будущего брака с испанским инфантом; ее худенькое тельце, исполненное чванства, даже не шевелится, когда она пощипывает клавиши. В следующем месяце ей исполняется двенадцать, и свадьба назначена вскоре после ее дня рождения. Людовик чрезвычайно угнетен этим; в прошлом году четырех младших дочерей короля отправили в аббатство Фонтевро (на этом настоял Флёри, уверяя, что содержать их в Версале слишком дорого), а сейчас он теряет свою старшую дочь, отправляя ее в Испанию. В обмен дофин, старший и единственный сын Людовика, женится на испанской инфанте.[13] Дофину всего десять, поэтому свадьба откладывается еще на четыре-пять лет.

Когда Елизавета заканчивает, мы вежливо аплодируем.

– Gracias [14], – говорит она, вставая и кланяясь. Она берет уроки испанского.

– Великолепно, великолепно, мадам, вы должны гордиться своей дочерью, – искренне говорит мадемуазель де Клермон королеве.

Королева так и сияет, и я замечаю в ее глазах слезы: не только король будет скучать по дочери. Королева очень печальна в последнее время, и, несмотря на то, что Людовик до сих пор наносит ей ежедневные визиты – к слову, они уже отдают рутиной и давно превратились в формальность, – король и королева живут каждый своей жизнью. Конечно, дети для нее – настоящее утешение, но она понимает, что однажды потеряет всех своих дочерей, – они выйдут замуж и отправятся в чужие края.

Мадам Генриетта выше и мягче сестры-близняшки; сейчас она пощипывает струны альта и вымучивает отрывок из произведения Люлли. Мы слушаем с вежливым, сосредоточенным вниманием. Их учитель музыки, худощавый молодой человек, со странной бородой, нервно бренчит рядом и так таращит глаза, как будто это помогает ему брать верные ноты.

Пока я застряла здесь, на концерте, они – король и Полина – вместе отбыли в Шуази, в новый замок, который он недавно приобрел. Полина, которую так и не представили ко двору официально, всегда свободна и готова в любой момент услужить королю, если он пожелает. Мне кажется, что она намеренно уговаривает его уезжать в те дни, когда я должна быть рядом с королевой.

– Чутесно, чутесно! – радостно восклицает королева, когда мадам Генриетта заканчивает играть.

Королева аплодирует, ударяя себя по коленям – вульгарная польская привычка. Она уже давно живет во Франции, не пора ли ей научиться приличным манерам? В последнее время меня раздражает все и вся, даже бедняжка королева. Мне кажется, что теперь она жалеет меня, как когда-то я жалела ее. И я узнала, насколько это ужасно, когда тебя жалеют.

Мадам Генриетта сделала неловкий реверанс.

– Как всегда, волшебно, мадам, волшебно! Как, должно быть, вы гордитесь дочерьми.

– Да, нужно разучить симфонию и сыграть всем. Всем вместе до отъезда Елизаветы.

– Какой ужас, – мило восклицает принцесса Монтобан, когда Клермон неодобрительно дергает головой, – если бы мы упустили такую удивительную возможность.

Суетливый лакей вкатывает огромную арфу, одно из колес отпало, а лицо слуги едва не лопается от усердия. Маленькая принцесса Аделаида, которой едва исполнилось девять, усаживается перед арфой, охватывает своими крошечными пухлыми пальчиками струны. День стоит жаркий и тянется бесконечно. Как бы мне хотелось быть сейчас в Шуази, рядом с Людовиком! И как бы мне хотелось быть в Шуази с Людовиком наедине.

Больше всего ранит то, как быстро все произошло. На следующий день после того ужасного ужина у Людовика только и разговоров, что о Полине! Полина, Полина, Полина! Сперва я думала, что он просто говорит о ней из вежливости, чтобы порадовать меня. Но потом король стал искать любую возможность, чтобы пообедать с ней, провести с ней время, и вскоре они стали неразлучны.

Я уговаривала себя, что это переходный период. Но не успела я понять, что происходит, как оказалась на обочине, откуда могу лишь наблюдать за тем, как мужчина, которого я люблю, все больше влюбляется в мою сестру. Какое отчаяние! Какая мука! Мой мир рухнул, и, похоже, уже ничего не способно его склеить.

Я знаю, Полина хочет, чтобы я уехала, и, откровенно говоря, временами мне кажется, что монастырь стал бы для меня предпочтительнее ада, в который превратился для меня Версаль. Но отъезд в монастырь означает и то, что я больше никогда не увижу Людовика, а хуже этого не может быть ничего – с этим не сравнится никакое унижение в мире, никакое горе.

Поэтому я остаюсь.

Сейчас мы часто проводим время все вместе, подобно ужасному трехголовому чудовищу из греческого мифа.