Сети города. Люди. Технологии. Власти

В то же время компьютеры – это не только машины войны, они способны сыграть важную роль в улучшении и защите окружающей среды и «озеленении» Америки[758]. Понимание того, что компьютерная культура и экология могут органично взаимодействовать, отражено, например, в стихотворении «Под неусыпной стражей машин любви и благодати» Ричарда Бротигана, поэта из области залива Сан-Франциско. Бротиган пишет о кибернетических пастбищах, на которых в гармонии сосуществуют млекопитающие и компьютеры, кибернетических лесах, полных сосен и электроники, где олени мирно шествуют мимо системных блоков, кибернетической экологии, в которой «мы свободны от трудов и воссоединены с природой…» Об этом же и выдвинутый профессором архитектуры из Беркли Кристофером Александером тезис, что город – это сеть сложных отношений, а не структура дискретных элементов. Он также пишет, что культурные сдвиги в планировке городов появились в результате борьбы с логикой дизайна военных и космических программ. Как здесь будет показано, «Новые игры» были эксплицитно связаны и с Движением за развитие человеческого потенциала, и идеями Джорджа Леонарда[759], который стремился задействовать игры как часть более широкого поворота к экологической проблематике[760].

В «Искусном атлете» Леонард вводит метафоры «фигуры» и «фона» в городском ландшафте. С помощью этих метафор он описывает «модусы перемен», которые стали ощутимы к 1970 году[761]. До этого, пишет Леонард, дизайн фиксировался на фигуре, а в зарождавшейся «эре экологии» внимание переносится на фон, поэтому игры обретают особый смысл, они учат нас «комфортно жить в мире будущего». В этом смысле «Новые игры» понимаются скорее как «учения по выживанию», нежели как просто экстравагантное развлечение, они открывают нам нечто новое о взаимодействии алгоритмов, культуры и природы, в особенности в рамках ландшафта и урбанизма.

Игравшие в военные игры программисты, создатели кибернетических миров, в какой-то момент осознали, как легко воплотить концепцию гарантированного взаимного уничтожения на компьютере, и чтобы справиться с мороком компьютерного апокалипсиса, не просто пришли к теоретическому пониманию важности сохранения мира и природы, но и должны были буквально выйти на улицу, почувствовать сопротивляемость и упругость физического мира за пределами лабораторий и институтов. «Новые игры» позволяли не просто переместиться из закрытого пространства (будь то виртуальный компьютерный мир или мир закрытой лаборатории) в открытое пространство (будь то поле или город), но и, выйдя из-под диктата алгоритмов, не отвергать их, а наоборот, понять, как максимально продуктивно совместить преимущества, которые они дают, с природной и культурной жизнью.

На протяжении XVIII и XIX веков модерный концепт ландшафта расширился от математического представления отношений фигуры/фона с романтическим подтекстом до механистического понимания природы в традициях Просвещения. «Английский ландшафтный сад», замышлявшийся как «картина, в которую можно шагнуть», стал, таким образом, политически маркирован по мере своего распространения по Европе в эпоху наполеоновских войн, когда набирали популярность идеи романтического национализма. Современная типология городских парков выросла из этого контекста в быстро урбанизировавшейся Германии, где в создании первых «фолькспарков» смешались английское влияние и кантианская теория эстетики[762]. Такие публичные пространства служили средством натурализации национального государства и параллельно формировали новое городское общество в соответствии с либеральными заповедями буржуазного гражданского чувства[763]. Наряду с казармой, школой и больницей, фолькспарк можно понимать как технологию дисциплинирования по М. Фуко. Фокусируясь на алгоритмах, я здесь вслед за Ж. Делёзом указываю на переход ландшафта из технологии дисциплинирования в технологию контроля[764].