Сети Вероники

Она вдруг вспомнила, как Борис однажды пригласил ее в Купаловский театр, стоящий в этом сквере, и после спектакля они вышли на аллею. Был октябрь, листья, подсвеченные фонарями, горели золотом, и мальчик с лебедем тоже казался золотым, а струи фонтана – серебряными. Она поскользнулась на мокром листе и, наверное, упала бы, но Борис подхватил ее под локоть, и сразу развернул к себе лицом, и стал целовать.

Она давно не вспоминала его. И самого его не вспоминала, и тем более такие моменты с ним, как тот, с горячими поцелуями. То, что это воспоминание возникло сейчас, раздосадовало ее.

– А вот это узнаю, – поспешно сказала она, указывая на другую открытку. – Парк Горького.

– «Городской сад», – прочитал Женя.

На фотографии видна была афиша с надписью «Грандиозное представление» и деревянный павильон в окружении деревьев.

Алеся почувствовала, что у нее пересыхают губы. Взяла стоящий на перилах веранды стакан с чаем и сделала несколько глотков. Стакан был Женин, но она не подумала об этом, а он ничего не сказал, только смотрел, как она пьет, а потом спросил:

– Ты разбираешь ее почерк?

Почерк у Вероники Францевны был такой, какой, наверное, и положено было иметь приличной паненке сто лет назад – буквы как на гравюре. Вглядевшись, Алеся поняла, что писала та по-белорусски.

Она взяла открытку с видом Городского сада и, перевернув ее, прочитала, сразу переводя на русский:

– «Дорогая мама, здравствуй! Письмо твое я получила 20 марта 1924 года. Оно шло из Пинска месяц. Это долго, но для заграничной корреспонденции приемлемо. Надеюсь, ты по-прежнему здорова и благополучна, и это не изменится впредь. Грустно, что умер дед Базыль. Я вспоминаю его каждый раз, когда вспоминаю детство. Рада, что Ясь помогает тебе, поблагодари его и от меня тоже. У меня все хорошо, не беспокойся. Жизнь моя идет размеренно, что в наше время неплохо. Ты спрашиваешь, достаточно ли в Минске продовольствия, и я спешу тебя успокоить: здесь продается все необходимое. Есть картофельная мука, булки, рис, цикорий. Есть лимоны, всего по 350 рублей за штуку. Теперь, весной, Лазарь Соломонович настаивает, чтобы я покупала их регулярно, что и делаю. Продаются грецкие орехи и миндаль, немецкий и польский шоколад». Какое-то скучное письмо, – сказала Алеся. – Будто не девушка молодая писала.

– Может, она писала о том, что интересовало ее мать, – заметил Женя.

– Наверное.

Алеся взяла другую открытку, вид на которой был подписан «Велотрек в Городском саду». Дата стояла более поздняя, чем на предыдущей, и содержание было интереснее, чем перечень продуктов. После вопросов о материнском здоровье Вероника писала: «Мама, ты напрасно думаешь, будто моя жизнь сломана тем, что мне не удалось добраться до Кракова. Что ни делается, все к лучшему – наконец я убедилась в справедливости твоей любимой пословицы. Теперь я понимаю, что мое чувство к Винценту Лабомирскому было лишь моим собственным вымыслом, связанным с его страданием и моим состраданием. Эта страница моей жизни перевернута и кажется мне призрачной».

– Пословица – это прыказка? – спросил Женя.

Он следил за текстом, глядя на открытку в ее руках. Алеся чувствовала его взгляд на своих пальцах.

– Да, – ответила она. – А страница – это старонка.

– Красивый язык. И понимать легко.

– Я тоже думала, что легко. А в Москве оказалось, почти никто не понимает. Даже самое простое – ну, не знаю… Что цыбуля это лук, например.

– Просто мозг не легко переключается в другую систему. Не у всех, во всяком случае.

– Может быть.

Они замолчали. Погасли небесные краски, и река потемнела, и повеяло холодом с болот.

– А чего вы тут голые на полу сидите? – Сережка вышел на веранду. – Дед говорит, нельзя вечером не одевши сидеть, сыростью протянет.

– Мы не голые. – Алеся смутилась, хотя понятно было, сын просто имеет в виду, что одеты они слишком легко для вечера. – И мы не сидим, а письма старые читаем.

Она показала на открытую шкатулку.

– Не знаешь, кто ее сделал? – спросил Женя.

– Не-а. – Сережка помотал головой. – Бабушка говорит, багничский кто-то.

– Почему именно багничский? Может, в Пинске купили.

– Фигурка еще есть, тоже из капа, – ответил Сережка. – А ее точно в Багничах вырезали. Ну и шкатулку, значит.

– Какая фигурка?

Алеся видела, что Жене в самом деле интересно. Этот интерес читался в ледяных его глазах, хотя и непонятно было такое странное сочетание внешнего и внутреннего.

– Какая фигурка? – удивилась и она. – Я про нее даже не знаю!

– Так ее раньше и не было, – ответил Сережка. – Бабушка чердак стала разбирать, чтоб я пылью не дышал, когда в телескоп буду смотреть, и нашла. Еле отмыла.

– Покажешь? – спросил Женя.

Он поднялся с пола и протянул Алесе руку. Она еле сдержала дрожь от прикосновения к ней.

– Ага, – кивнул Сережка. – У бабушки в комнате стоит. Сейчас принесу.

Он сбегал в дом и вернулся, держа в руке деревянную статуэтку в две ладони высотой.

– Дед ее воском натер. – Сережка поставил статуэтку на перила. – Как живая стала.