Севастополь. История страны в лицах

Это, в свою очередь, означает, что должность военно-морского атташе, которую занимал старший из братьев Беренсов, была не просто дипломатической, а что он был разведчиком и его неформальный статус был таков, что он мог давать рекомендации своему начальству, как завуалированные («но это дело высокой политики»), так и прямые («можно было бы рекомендовать» и т. п.). Если высказанное предположение верно, это означает, что Евгений Беренс был высокопоставленным разведчиком, причем практически с самого возникновения советской власти, чем и объясняется его неуязвимость в «заговоре послов» осенью 1918 года.

Эти письма Евгения Беренса показывают его как исторического деятеля с абсолютно доминирующей государственнической логикой. Скорее всего, его слова, сказанные в ноябре 1917 года на заседании Морского генерального штаба – «Надо думать о России и работать, господа, работать» – были вполне искренними. Более того, его изначальная позиция по отношению к власти большевиков кажется даже не связанной непосредственно с продолжавшейся войной с Германией – патриотический мотив, важный для многих кадровых офицеров, которые пошли на службу к большевикам.

Его спокойная уверенность в том, что он делает «правое дело», сквозящая по всем его поступкам периода гражданской войны, также сквозит и в письмах советским руководителям 1924–1925 годов, особенно – в письмах Зофу, в которых он ненавязчиво, но настойчиво дает советы. Его рассуждения о том, какие шаги нужно предпринять, чтобы поставить французов в патовое положение и тем самым их переиграть; как принято в европейской политике поступать в различных случаях; чего ждут от людей, занимающих те или иные должности, напоминают советы взрослого и умудренного жизненным опытом человека, желающего помочь «опериться» неопытному юнцу, только что «вышедшему из пеленок» и не понимающего правил игры «взрослого мира»[153]. Именно в таком образе предстал Евгений Беренс – как заботящийся о молодой, но праведной государственности – в цитировавшихся выше записках пламенной революционерки и писательницы Ларисы Рейснер и, думается, в выведенном ею образе было много правды.

В то же время несомненна и русская идентичность Евгения Беренса – он неоднократно использует слово «русский» в «дневнике», который он ведет в Бизерте «вместо отчета» для Валентина Зофа: «я убежден в том, что уже сейчас в Бизертском порту, морских кругах и в городе ходят слухи о том, как русские работают и какую проявляют энергию», «здесь много всякого русского люда», «русские суда» и т. п.

В его письмах периода 1924–1925 годов можно найти прямые параллели с его же текстами периода гражданской войны. Так, в 1919 году Евгений Беренс писал о необходимости развития флота на Севере: «Я придавал нашему Северу первенствующее значение…», в связи с ухудшением стратегического положения в Финском заливе «мы все равно утратили старое положение и нам придется переносить базу флота на Север»[154].

В 1920 году на заключении Юрьевского мирного договора с Финляндией, он опять использует слово «русский» и выступает с государственнических позиций:

«Финскому побережью и финской торговле никто не угрожает в русском проекте перемирия, но Россия, конечно, не может жертвовать своими насущными интересами для успокоения излишней нервозности и подозрительности финнов, к тому же ни на чем не основанных»[155].

Воззвание апреля 1920 года, составленное Евгением Беренсом в разгар советско-польской войны, проникнуто тем же «русским патриотизмом» и государственнической логикой:

«Обращаемся ко всем морякам, всякого звания, чина и положения, где бы они ни находились, за пределами Советской России, и в особенности к морякам Черноморского флота, с искренним и горячим призывом. Забыть рознь, произошедшую в последние годы, и соединиться с нами для спасения русского народа и его земли. Теперь не время рассчитывать на интервенцию и искать выхода во всяких других средствах. Пора признать, что русский народ всем ходом последних лет показал, как он хочет жить и за что борется»[156].