Северянин (СИ)

          Эрленд расслабляется, только сейчас осознав, как туго все нутро натянуто было, как звенели сухожилия и подрагивали мускулы. Тормод отнимает ладонь Эрленда от лица и, чуть помедлив, прижимается к ней сам. Теплое дыхание щекочет кожу, шершавые обветренные губы едва задевают кончики пальцев.

          На мгновение Тормод сощуривается, так что все лицо кривится в забавной гримасе, и уходит. Эрленд слабо улыбается и сам идет вовсе не туда, куда собирался.

***

          Неодобрительно нахмурив брови, Олаф наблюдал за скачущим по палубе, словно белка по ветке, Валпом. Совсем мальчишка еще: щеки гладкие, глаза распахнутые, сила молодецкая ключом бьет. На море смотрит как на диковинку какую, еще не пресытился, не потонул в яркости мира. Как же здорово оно: глядеть вокруг и чудеса видеть. Даже там, где нет ничего. Трюггвасон вспомнил то время, когда и сам наслаждался легким скольжением ветра по коже и захлебывался восторгом от одной мысли о дальней дороге. Счастливое время, далекое время… Уже не вернуть.

          Валп подобрался к самому носу драккара, наклонился вперед и раскинул руки, подобно крыльям летящей птицы. Приподнялся на носки, перекатился на пятки. Олаф покачал головой и за шиворот откинул мальца подальше:

          — Упадешь, дурень.

          «Дурень», впрочем, ничуть не расстроился: сел, прям где упал, устроился поудобнее, озорные глаза прищурил, из-под кудрявой челки на Олафа зыркнул да улыбнулся:

          — Хорошо так!

          — Как есть дурак.

          — Хэ-ей! — возмутился мальчишка, видать, и думать забыв, с кем говорит. — Не шибко-то ругайся!

          Олаф только строго посмотрел да прочь пошел, давясь смехом. И это недоразумение сын ярла Оркнейских островов? Да в жизни не скажешь, что высокородный. Крестьянские дети обычно такие. Открытые, чуть нагловатые, не боящиеся никого. Это потом, уже становясь старше, они понимают, что хошь не хошь, а спину пред ярлами гнуть придется, а пока молоды… душа гуляет, все нипочем. А вообще, кто знает, как на островах живется-то: земли уединенные — хоть близко, да редко кто наведывается. Может, там ярл и не многим лучше крестьян перебивается.

***

          — Эленд! — тонкие детские ручки крепко сжимают шею Хаконсона. Эрленд, хоть и весьма смущен, чувствует себя счастливым от этих объятий. Подхватив брата за подмышки, он отрывает его от пола и кружит радостно смеющегося ребенка. Эрик хохочет и даже повизгивает, болтая в воздухе ногами.

          — Пришел, — раздраженно бросает Тора, глядя на нежданного гостя.

          — К Эрику, — ставя на ноги мальчика, отзывается Эрленд.

          — От дитя-то тебе чего надо? — растягивает губы в похабной улыбке женщина.

          — Поберегите боги! — изумленно восклицает Эрленд и треплет Эрика по светлым волосам, точь-в-точь таким же, как у него самого.

          — Игать будем? — Эрик настойчиво дергает Хаконсона за рукав.

          — Будем, — кивает Эрленд. — Ты меч-то еще не потерял?

          — Не-а! — Тора кривится, глядя, как сын машет грубой деревяшкой. Эрик подбегает к брату и с грозным воплем тыкает его игрушкой в живот. Тот громко стонет и картинно заваливается набок. Мальчишка напрыгивает сверху и, отбросив меч, щекочет поверженного противника.

          — Прекрати, — брезгливо поджимает губы Тора. Вот за этот жест Эрленд ее и не любит — слишком высокомерно.

          — Хватит уже. То, что я не поддался тебе, еще не делает меня таким чудовищем.

          Тора фыркает:

          — Ты о чем?

          — Сама знаешь. Я Эрика погулять заберу?

          — Не стоит.

          — Ну, мам…

          — То-ра…

          — Ладно, идите. Только погоди, я его одену. И не долго — застудится.

          — Мы на солнышке, — улыбается Эрленд, — беги, одевайся, — уже Эрику. Мальчишка кивает и, вскочив, несется в угол, где хранится одежда.

          Бегая с Эриком по желто-коричневой траве, то и дело поскальзываясь на лужицах грязи, Эрленд думает, что, вопреки всему, благодарен Торе. По-настоящему благодарен за брата. Наверно, такие чувства должен испытывать мужчина к женщине, подарившей ему сына, но с Хаконсоном боги были жестоки. Ни одна из девок, что ложилась под него, не обрюхатилась. Может, не будь Эрика, Эрленд бы и не подумал о том, как много значат дети, но сейчас какая-то щемящая боль колола сердце. Не суждено. Еще молод совсем, но знает откуда-то: уже и не успеет.

          — А ты меня из лука стелять научишь?

          — Конечно.

          — Пьямо сейчас?

          — Хочешь — сейчас.

          Внимательные глаза наполняются восторгом и обожанием. Наверно, так смотрят на божество. Так должен был смотреть Бор* на Бури**. Жаль лишь, что Эрленду этот взгляд принадлежит не по праву. А может, все же… В памяти всплывает потерянное лицо Тормода в ночь смерти Ингеборги. А ведь он тоже всего лишь брат. И, пожалуй, теперь Эрленд понимает, как можно так любить. Еще не любит, нет. Эрик дорог, но не ценнее жизни. Но понимает.

***