Северянин (СИ)

          Хохоча, довольный мужчина пристраивается сзади и толкается — резко, сильно… так, что Тора взвизгивает и изворачивается, хотя пару ударов сердца назад была готова ко всему. Как же больно! А насильник рычит и двигается грубее — по ногам Торы моментально начинают бежать струйки крови. Резкий выдох, грубые пальцы оставляют синяки на бедрах, минутное освобождение и уже другие ладони оглаживают круглый зад. Новая вспышка боли, новый крик. Череда монотонных толчков. Следующий викинг входит с отвратительным хлюпаньем — слишком много крови. Еще один, еще… Из разодранного лона течет мутно-алое семя. В голове Торы шумит, сквозь несколько слоев тряпок почти не пробиваются ни свет, ни звуки. Она толком и не понимает, что с ней и где она, просто мотыляется и изгибается, послушно грубым тычкам и пинкам. В едва теплящемся сознании всплывает глупый вопрос: какое вообще удовольствие могут получать мучители, входя в кусок рваного грязного мяса, что сейчас у нее между ног.

          Кажется еще один желающий, откусить от ломтя конунга… Интересно, а человек может умереть просто от боли? Тора не знает, но надеется, что да. Потому что терпеть больше не может. Эрленд, наверно, уже достаточно далеко увел Эрика. Из сорванного горла вырывается сбитый булькающий смешок — хороша мать. Шлюхой жила, как шлюха понесла… и теперь спасает сына. Тоже как шлюха.

          Какая-то громкая фраза, смысл которой Тора не может уловить, всеобщий хохот, сотрясающий воздух подобно удару Мьёльнира. Что-то звякает, с тихим шелестом металл шкрябает по камням. Тору разгибают, подхватывают под бедра и колени и, кажется, отрывают от земли. Снова глухое бряцанье. Низ живота Торы затапливает огнем — кажется, теперь самая середка рвется, самое нутро. Не может даже самый могучий мужчина так глубоко полезть…

          — Самая сладкая смерть для распутницы!

          …а древко копья и дальше пройдет, особенно если поднажать. И викинги не жалеют сил. Чавкающий звук рвущейся плоти, боль, лишающая разума, и свобода.

***

— Зачем ты удалил маму?

          — Так было нужно.

          — Ей было больно!

          «Сейчас ей куда больней», — думает Эрленд и сжимает плечо мальчика.

          — Не переживай, я несильно.

          — Куда мы? И куда пошла мама. Когда мы встретимся? — детский голосок дрожит, от едва сдерживаемых рыданий. Эрик ведь хоть и мал, но совсем не глуп, совсем. И все понимает.

          — Мы… к маме.

          — Но?..

          — Мы едем к маме, — твердо повторяет Эрленд.

          Дом вдовы Барна Кривого — не лучшее место для детей. Как, впрочем, и юных дев, но их здесь много. Моют, чистят, готовят, разносят пузатые чаши, полные хмельной браги, а кто поразнузданней — не брезгуют и по-иному развлечь гостя. Сейчас здесь необычно тихо — видать, все к Медальхусу пошли. Только какой-то толстяк посапывает на заплеванном полу, да тощая, смахивающая на общипанную курицу девица, раскинув кривые ноги, бесстыдно задрав подол, в полудреме лежит на лавке. Эрик испуганно выглядывает из-за руки Хаконсона и жмется ближе к брату.

          Заслышав посетителей, девица встрепенулась, одернула юбку:

          — Чего надобно, господин?

          — Мне бы м… — мычит Эрленд, силясь вспомнить имя, — Ингигерд.

          — Чегой-то? Зачем тебе, господин, такую скромницу? Я лучше развлечь могу, — улыбка, что должна быть зазывной, неприятно искривляет тонкие бледные губы.

          — Зови! — рявкает Эрленд, и курица мигом вылетает.

          — Где мама? — тихо шепчет Эрик.

          — Сейчас придет.

          Ингигерд появляется быстро, рассеянно оглядывает просторную комнату, удивленно глядит на Эрленда и раздраженно дергает плечом:

          — Ты зачем здесь?

          — На улицу, — Ингигерд послушно выходит из домика, подходит к взмыленному Шторму.

          — Ну, говори.

          — Ты грозилась не уходить, покуда тебя не навестит Тормод. Так вот, он не придет. Никогда.

          — Тогда…

          — Молчи и слушай, — перебивает девушку Эрленд, — бессмысленно здесь куковать. И себя сгубишь, и… А коли уйдешь, еще одну жизнь спасти сможешь.

          — Что?

          — Вот, — Эрленд кивает на Эрика, — назови сыном, уведи из города.

          Ингигерд внимательно рассматривает Эрика, поднимает глаза на лицо Хаконсона:

          — Твой выродок? — Эрленд вопросительно выгибает бровь. — А что, думал, не знаю, кто таков? Да и… вот, пошли уже… изничтожать ваш… рассадник заразы.

          — Эрик мне не сын. Брат.

          Ингигерд хохочет:

          — Хочешь, чтоб я спасла дитя конунга? Этого…

          Эрленд резким движением сжимает горло разошедшейся девушки, смех сменяется хрипом.

          — Думай, что болтаешь! Он — просто ребенок. Хакону на него плевать. Он ушел, сбежал — об Эрике даже не подумал. Вот скажи мне, за что он должен умереть? — Эрленд отступает, Ингигерд трет шею, качает головой. — За что? Ему за отца отвечать? Так не надобно, я сполна выплачу! Меня как только ни называли, так кликали, что при девице и не скажешь эдаких слов срамных, только мне ясно — нет вины дитя ни в чем, нет ему причин умирать. А тебе, всей такой благонравной, плевать какой он — главное, чей сын? Так? Что ж тогда Тормода своего ждешь-то? Он ж раб, трэлл бесправный. На что сдался тебе тот, кто ошейник носил, у кого спина вся в следах от розг? — Эрленд переводит дыхание. — Что? И сказать нечего?— Смотрит выжидательно на Ингигерд.