Северянин (СИ)

          Полными отчаяния глазами Норд смотрел, как падает боевой дух людей, узревших опустевший Медальхус, как исчезает из их взглядов задор и азарт, так пылко горевший после расправы над конунговой шлюхой. Если кровь и боль, приправленные отчаянными криками и визгами несчастной жертвы, раззадорили викингов, заставили уверовать в собственную правоту, прочувствовать свое право на совершаемое, то темные коридоры и безлюдный двор высосали из них все силы.

          Едва не кусая локти с досады, Норд думал, как не дать разочарованным норманнам разбрестись по домам. Как не позволить иллюзии победы, пусть и совсем бесславной, разрушить победу реальную? Взъерошив волосы и отмахнувшись от обеспокоенного взгляда Торвальда, Норд поднялся на высокое крыльцо парадного входа:

          — Трус! Проклятый трус! — взревел он во всю мощь своих легких. — Он сбежал! Оставил весь свой скарб, бросил драгоценности, деньги. Драгоценности и деньги, заработанные народом, заработанные вами. Вам по праву принадлежащие! — сначала на него оглянулись лишь близстоящие, затем встрепенулся и кто поодаль, а потом каждый викинг, каждый от простого бонда до ярла, стал вслушиваться в гневную речь. — Он сбежал. Как грязная крыса бежит с тонущего корабля, позабыв, что его корабль не жалкая лодчонка, а целая страна, могучая страна! И что он в ответе за каждого в ней. Он испугался. Ему не хватило чести остаться и ответить за промахи, ответить за ошибки. Он не мужчина. Не тот мужчина, кто девкам под юбки лезет. Нет! Лишь воин может смело принять наказание. Не вскрикнув, не дрогнув. — Норд едва сдержал дрожь — вспомнилась порка. И те усилия, что пришлось приложить, чтоб молча все перетерпеть. Но Норд надеялся, что не он один сейчас вернулся к тому тингу. У викингов хвастунов не любят, но и скромников не чтят. И за такое напоминание его никто не осудит. Наоборот — оно придаст словам вес. — Сам исчез, лишь заслышав о приближении гнева людского, и прихвостням своим велел спрятаться. Но не уйти ни ему, ни приспешникам низким от кары! Не уйти! Не уйти! — И множество глоток вторят приговору: — Догоним!

          — Догоним!

          — Заставим платить!

          — Платить!

          — Вперед! Громить! Рушить! Омоем кровью нечестных ярлов землю священной Норвегии. Очистим ее от скверны Хаконовской!

***

          Торир с ужасом оглядывал разворошенную столицу. Нет, не так должно все было завершиться. Не так. Он приводит Олафа в Норвегию, наобещав легкой победы да любви народа, как овцу на бойню. Тот, окрыленный мечтаниями, теряет всякую осторожность, и верные Хакону люди сметают его войска. Так Торир со своим конунгом представляли себе прибытие Трюггвасона в Норвегию. Так они хотели убить сразу двух зайцев: уничтожить врага и показать народу — конунг силен, бороться с его властью бесполезно. Только… только вот не ожидал Торир, что за время его отсутствия так все переменится. Если раньше были лишь шепотки да слухи, то сейчас город гудел о том, что ярл Ивар с полуангличанином собрали армию и повели ее против Хакона. О том, что конунг сбежал. До последнего Торир хотел думать, что те жалкие три драккара с неполным экипажем специально были высланы навстречу. Были отданы в жертву победе. Но… нет. Видно, и правда, боле нечего был противопоставить Трюггвасону.

          Гиганта затрясло: это — полный провал. Конец всего.

          Издали наблюдавший за ним Олаф улыбнулся. Зачем Торир прибыл к нему, было ясно едва ли не с самого начала — Норд давно передал через Торкеля, что этот великан — одна из самых прикормленных и обласканных собак Хакона. Сразу не прирезал его Олаф именно ради этого мгновения. Увидеть безысходность на лице самого конунга он не надеялся — знал: его порешит не он и даже не у него на глазах. Но Торир стал вполне достойной заменой. Быстро приблизившись, Олаф толкает Торира в грудь, и тот, пошатнувшись, падает на колени. Поражение лишает сил. Пусть выкормыш Хакона почти вдвое тяжелее Трюггвасона, сейчас он жалок и немощен.

          — Что? Не удалось? — сжав нечесаные патлы, Олаф оттягивает голову Торира назад, смотрит в мутные от горя глаза. — А я… я знаю, что ты сейчас чувствуешь. На своей шкуре познал, давно еще. Но… мой Бог велит быть милосердным, — в глазах мелькает дурной огонек. — И я… буду послушен ему.

          Смазанное, почти ленивое движение — добрый кинжал ложится в ладонь. Короткая вспышка — острое лезвие отправляет резвиться солнечного зайчика. Клинок легко рассекает горло. С тихим бульканьем воздух выходит из легких мертвеца. На ране раздуваются и лопаются кровавые пузыри. Продолжая сжимать волосы врага, Олаф крутит его голову, пытаясь определить, где один позвонок соединяется с другим, и принимается остервенело работать кинжалом. Разрезает сухожилия, изгибая шею убитого, выворачивает суставы, выламывает их. Кровь течет по рукам, впитывается в тонкую ткань дорогой рубахи. От усилий на лбу выступает пот, и Олаф стирает его, оставляя и на лице алые разводы.