Северянин (СИ)

          Короткая вспышка — металл блестит на солнце — внизу живота Тормода появляется небольшая, но глубокая рана. Он лишь слегка пошатывается, но даже не охает. Боли почти нет. Словно неудачно кулаком ударили, не хуже. Притихшая было толпа уважительно гудит. С мерзким чавкающим звуком, Палач запускает руку в нутро осужденного, что-то ищет там и вытягивает наружу мерзкий сине-зеленый червь кишки. Внимательно глядит на него, рассекает ножом. На землю начинают падать коричневато-черные капли дерьма и внутренних соков вперемешку с кровью. Тормод обиженно наблюдает за их полетом. Тихим и плавным. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем очередной сгусток достигает земли. Весь мир вообще как-то замедлился. Вот Палач медленно, будто нехотя, прикладывает так несуразно торчащий из живота обрубок кишки к стволу священного древа, приставляет острый колышек. Вот молот обрушивается на него, и кол медленно входит в плоть ясеня, пригвождая внутренности Тормода. Он теперь словно собачка на веревочке.

          Толчок в спину становится неприятной неожиданностью. Зачем же так грубо? Палач еще раз ударяет по лопаткам, понукая двигаться. А Тормоду не тяжело — он идет. Слегка шатается, но идет. Запнувшись, чуть не падает. Оборвавшееся падение внутри отдается глухим рывком. Гадко-то как! Тормод кладет ладонь на едва шершавую кору, скользит пальцами вниз, ощущая мелкие трещинки, наслаждаясь теплом жизни, бегущей из самых глубин земли, от корней до крохотных листочков на верхних ветках. Это тепло сейчас ему кажется более настоящим, чем огромная толпа вокруг, даже чем собственное тело. И питаясь им, так легко идти… Идти, прижимаясь к теплу…

          — Я дома! — тихий, журчащий смех Ингеборги, только вернувшейся с рынка, ее детская, глупая обида, за волнения брата. — Фрея-покровительница, в следующий раз сам пойдешь. И за подружками моими присмотришь и за мамками их. Вот потехи-то будет!..

          Первый круг завершен, на пепельно-сером стволе лежит истекающий кровью, подрагивающий причудливый поясок…

          Тормод собирается на охоту, пакует легкие короткие стрелы, раскладывает силки на бревне у дома.

          — Вот, я тебе собрала, — рядом с охотничьими снастями ложится чистый любовно завязанный узелок с хлебом.

          — Спасибо, цветочек, — ровные, здоровые пальцы взъерошивают рыжую макушку. Ингеборга наигранно-сердито морщит лоб, пытается взъерошить в ответ, но Тормод легко уворачивается, и обиженная сестрица со смехом бежит в дом…

          Еще пол-оборота — внутри что-то начинает болезненно тянуть, дурнота подступает к горлу. Тормод не хочет быть в кругу тинга. Он хочет к теплу:

— Что за недотепа, — в воспоминаниях насмешливый голос звучит совсем не обидно. Да и легкий пинок по ребрам, следующий за репликой, кажется совсем невесомым, хоть и обидным.

          Первый взгляд на такое… нет, не идеальное, не совершенное... просто нужное до потери дыхания лицо.

          — Чего замер? — и тяжеленный мешок, летящий в грудь. Как же здорово было вернуть бросок! И теперь ведь ни о чем не жалеет. Хотя… была бы возможность, он б еще и пинок отвесил — чтоб вообще в долгу не оставаться…

          И грозное «убью!» — теперь кажется почти ласковым, почти нежным…

…грубые пальцы воина, осторожно втирают мазь в искореженные кисти…

…горящее во взгляде нежелание уходить…

…глухое отчаянье…

          — Нечего тебе на это смотреть! — сильные руки, уводящие прочь, колючая шерсть одеяла, легкие прикосновения к волосам, молчаливая поддержка…

          — А если его снять? Давай, я могу. Выведу тебя на окраину города, сниму ошейник, — жарко, маняще. От такого, наверное, умные люди не отказываются. — Все — одним махом. Прошлое, горе, неволя… Хочешь?

          Но Тормод отказывается…

          Третья ходка мимо клина. Тормод наступает на вонючую лужу, натекшую под ним, поскальзывается. Палач заботливо поддерживает его под локоть — не дает упасть. А то что же получится? Рухнет осужденный, все внутренности передернет, он и помрет раньше времени. А вообще, неправильно все как-то: вон уже сколько отшагал, а лицо спокойное, взгляд пустой. Никто не может с таким видом самого себя потрошить. Палач — он опытный. Много казней видел, на гибель не одного храбреца глядел, да только так не бывает. Каким бы смелым да сильным воин не был — все сдаются. И кричат, и плачут. И остановиться пытаются или на нож налететь. Что угодно сделать готовы, лишь бы все прекратилось. А его, Палача, работа — не дать помереть раньше срока. Искусство это, наука сложная. Ничуть не менее мудреная, чем картины в храмах английских иль французских церковников или мастерство строителей на верфях.