Северное сияние

— О, да, смертный приговор, Вы говорите? Боже милостивый… Прошу прощения. Новый инструмент. Мы исследуем, что происходит, когда отделение производится, когда пациент в сознании, и конечно такое не может быть проделано с помощью процесса Майштадта. Так что мы разработали некое подобие гильотины, можно так сказать. Лезвие изготовлено из сплава марганца и титана, ребенок помещается в небольшую кабину из сетки того же сплава, деймон туда же. Пока есть соединение, существует связь. Затем лезвие опускается, разрывая связь. Они — отдельные субъекты.

— Мне лучше посмотреть на это, сказала она. — В скором времени, полагаю. Но сейчас я устала. Думаю, мне пора отдохнуть. Завтра я хочу увидеть всех детей. Мы узнаем, кто открыл дверь.

Девочка услышала звук отодвигающихся стульев, обычные любезности и закрытие двери. Затем Лира услышала, как оставшиеся сели и продолжили разговор, но уже тише.

— Что произошло с лордом Азраэлем?

— Полагаю, он пришел к совершенно противоположной идее о природе Пыли. Вот в чем дело. Это самая что ни на есть глубокая ересь, понимаете, Церковный Суд Благочестия не может допустить иного трактования, кроме официально разрешенного. К тому же, он хочет провести эксперимент.

— Эксперимент с пылью?

— Тише! Не так громко…

— Вы полагаете, она напишет нелицеприятный отчет?

— Нет, я думаю, Вы вели себя с ней превосходно.

— Меня беспокоит ее отношение…

— Вы имеете в виду не философское?

— Именно. Личную заинтересованность. Не люблю использовать это слово, но в этом есть что-то поистине дьявольское.

— Это несколько через чур.

— Но Вы помните первые эксперименты, она тогда была полна энтузиазма увидеть их разделенными.

Лира ничего не могла поделать: крик вырвался из груди, и в тот же миг она вся напряглась и задрожала, и нога соскочила с подпорки.

— Что это?

— На потолке…

— Быстро!

Раздался звук отталкиваемых стульев, бегущих ног и двигающегося стола. Лира попыталась уползти, но там было так тесно, и еще до того, как она смогла продвинуться на несколько ярдов, кто-то внезапно толкнул потолочную панель рядом с ней, и она увидела испуганное мужское лицо. Она была так близко, что могла разглядеть каждый волос в его усах. Он был испуган, так же как и она, но у него было больше свободы движения, он мог протянуть руку в дыру и схватить её руку.

— Ребёнок!

— Не дайте ей уйти.

Лира вцепилась зубами в его веснушчатую кисть. Он закричал, но не отпустил её, даже когда пошла кровь. Пантелеймон рычал и плевался, но без толку, так как мужчина был намного сильнее, и он всё тянул и тянул до тех пор, пока другая её рука, отчаянно цеплявшаяся за подпорку, не ослабила хватку, и она на половину провалилась в дыру.

До сих пор Лира не произнесла ни одного звука. Она зацепилась ногой за острый металлический край наверху и сражалась сверху вниз, царапаясь, пихаясь, щепаясь и плюясь в ярости. Мужчины задыхались и хрюкали от боли или напряжения, но всё тянули, тянули.

И внезапно все силы покинули её.

Как будто чья-то чужая рука забралась к ней внутрь, туда, где не имела права находиться, и вырвала до самое сокровенное.

Лира почувствовала, то ей стало дурно и мерзко, голова закружилась от шока.

Один из мужчин держал Пантелеймона.

Он сжимал деймона Лиры в своих человеческих руках, и бедный Пан весь трясся почти безумный от ужаса и отвращения. Он принял форму дикой кошки, его мех сейчас искрился в свете ямтарической сигнализации… Он изогнулся в сторону Лиры, а она протянула к нему обе руки…

Они чувствовали, что не могут пошевелиться. Они были пойманы.

Она ощущала те руки… Это было недозволенно… Не для того, чтобы прикасаться… Неправильно…

— Она была одна?

Мужчина всмотрелся в пространство над потолком.

— Похоже, что одна…

— Кто она такая?

— Новый ребенок.

— Та, которую охотники…

— Точно.

— Не думаешь ли ты, что она… деймоны…

— Очень может быть. Но точно не самостоятельно?

— Кто знает.

— Я думаю, это наложит отпечаток на всё происходящее, не так ли?

— Я согласен. Лучше бы она ничего не слышала.

— Но что мы можем сделать?

— Она не может вернуться к другим детям.

— Это невозможно!

— Мне кажется, у нас есть только один выход.

— Сейчас?

— Придется. Мы не можем оставить всё как есть до утра. Она хочет посмотреть.

— Мы справимся сами. Нет необходимости привлекать кого-то ещё.

Один мужчина, который казался главным, тот, который не держали ни Пантелеймона, ни Лиру, теребил в зубах ноготь большого пальца. Его глаза ни на секунду не останавливались, они прыгали и метали стрелы в разные стороны. В конце концов, он кивнул.

— Сейчас. Сделаем это сейчас, — сказал он. — Иначе она заговорит. Шок предотвратит это, в конце концов. Она не вспомнит, кто она такая, что она видела и слышала… Пошли.

Лира не могла произнести ни звука. Она едва могла дышать. Ей пришлось позволить провести себя по пустым коридорам станции мимо комнат, наполненных легким жужжанием ямтарической энергии, мимо комнат, где спали дети с их деймонами рядом на подушке, разделяя их сны; и каждую секунду их пути она смотрела на Пантелеймона, а он тянулся к ней. Ни на миг они не теряли друг друга из виду.