Северное сияние

Дверь, открываемая с помощью большого колеса, шипение воздуха и палата, залитая бриллиантовым светом, отражающимся от кафеля и нержавеющей стали. Она почти чувствовала физическую боль от страха; ей действительно стало больно, когда их с Пантелеймоном засунули в большую сетчатую клетку, над которой висело серебристое лезвие, расположенное так, чтобы разделить их навсегда.

Наконец у неё прорезался голос, и она закричала. Крик эхом отражался от блестящих поверхностей, но большая дверь была закрыта, она могла кричать вечно, ни единого звука не проникало наружу.

Но Пантелеймон в ответ высвободился от тех ненавистных рук — он стал львом, затем орлом; он царапал их когтями, огромные крылья бешено стучали, потом он стал волком, медведем, юрким хорьком, рыча, брыкаясь, он менялся так быстро, что невозможно было уследить. Он всё время прыгал, летал, мелькал из одного места в другое, в то время как их грубые руки молотили и хватали пустой воздух.

Но у них тоже были деймоны. Это была борьба не двоих против троих, а двоих против шестерых. Барсук, сова и бабуин, все трое пытались удержать Пантелеймона, а Лира кричала им:

— Зачем? Зачем вы делаете это? Помогите! Вы не должны помогать им!

И она пиналась и дралась так яростно, как никогда в жизни, пока мужчина, державший ее не задохнулся от усилий и не выпустил её на мгновение. Она была свободна! Пантелеймон прыгнул ей навстречу словно молния, и она прижала его к своей груди, а он вонзился своими кошачьими когтями ей в кожу, но каждый укол боли был ей дорог.

— Никогда! Никогда! Никогда! — и повернулась лицом к стене, чтобы защищать его до последнего вздоха.

Но они снова напали, три здоровенных мужика, на неё — маленькую, испуганную до смерти девочку; они отняли Пантелеймона и удерживали на противоположном конце клетки. Между ними была металлическая сетка, но он по прежнему оставался частью её, они по-прежнему были едины. Ещё на несколько мгновений он останется её душой.

Сквозь громкое дыхание мужчин, сквозь свои собственные всхлипывания, сквозь вой её деймона, она услышала какой-то гудящий звук и увидела мужчину (у него кровь шла носом), управлявшегося с панелью переключателей. Остальные двое посмотрели наверх, и она последовала за их взглядами. Огромное серебристое лезвие медленно поднималось, ловя бриллиантовый свет. Последний миг её жизни должен был стать самым ужасным.

— Что здесь происходит?

Высокий музыкальный голос: её голос. Все замерло.

— Что вы здесь делаете? И что это за ребенок?

Она не договорила до конца слово «ребенок», потому что в этот момент узнала Лиру. Сквозь застилавшие глаза слезы Лира увидела, как она задрожала и оперлась о скамейку; её лицо, такое прекрасное и спокойное, на мгновение стало изможденным и охваченным ужасом.

— Лира — прошептала она.

Золотая обезьянка метнулась, словно молния и вытащила Пантелеймона из клетки, в то время как Лира вышла из неё сама. Пантелеймон высвободился из заботливых лап обезьяны и бросился Лире на руки.

— Никогда, никогда, — повторяла она, уткнувшись в его мех, а он прижимал свое бьющееся сердце к её.

Они прилипли друг к другу, словно выжившие после кораблекрушения, дрожащие на необитаемом острове. Она вроде бы слышала, как госпожа Коултер разговаривает с мужчинами, но даже не могла распознать тон её голоса. Затем они покинули эту ужасную комнату, и госпожа КоултерЛиру до спальни, приятно пахнущей, с мягким светом.

Госпожа Коултен осторожно уложила её в постель. Рука Лиры так крепко держала Пантелеймона, что даже дрожала от напряжения. Нежная рука слегка прикоснулась к её голове.

— Моя милая, милая девочка, — сказал её мягкий голос. — Как же ты очутилась здесь?

Глава семнадцать. Ведьмы

Лира плакала и все время дрожала, как будто её вытащили из холодной воды, в которой она промерзла до самого сердца. Пантелеймон просто лежал у нее под одеждой, прижавшись к её голой спине, но всё время чувствуя госпожу Коултер, суетливо готовящую питье, но еще сильнее ощущая золотую обезьянку, чьи цепкие маленькие пальчики все время, как только Пантелеймон это заметил, бегали по телу Лиры, и которая уже нащупала клеёнчатую сумку с её содержимым вокруг талии девочки.

— Присядь, дорогая, и выпей это, — сказала госпожа Коултер, и её мягкая рука крепко обхватила спину Лиры и приподняла девочку.

Лира вся сжалась, но сразу же обмякла, как только Пантелеймон мысленно передал ей: «Мы в безопасности только до тех пор, пока мы притворяемся». Она открыла глаза и поняла, что они были полны слёз, и к её удивлению и стыду она всхлипывала и всхлипывала.

Госпожа Коултер сочувственно вздыхала, отдав напиток в руки обезьянки тогда, когда стала вытирать глаза Лиры благоухающим носовым платком.

— Плачь сколько нужно, дорогая, — мягко приговаривала она, и Лира решила прекратить плакать как можно скорее. Она пыталась сдержать слёзы, сжав губы, она старалась заглушить всхлипывания, которые всё ещё сотрясали её тело.