у ж е двадцать лет назад, стала, как он и надеялся,
утешением его старости, добрым ангелом. Он не
сомневается, что дебют девушки этой зимой в
лилльском свете будет отмечен самым большим
успехом. Фотография Мари, сделанная в том же
году, подтверждает правоту очарованного отца:
хорошенькая девушка в атласном платье, серьез
ная, с искорками веселья в светлых глазах, обво
рожительна. Что касается ее брата Мишеля, то
это, как уверяет отец, «горячая голова и золотое
сердце». Ничего не сказано ни о двух дезертирст-
вах и семи годах, проведенных в Англии, ни о пе
чали, которую при этом должен был испытывать
отец экспатрианта, но союз с Бертой упомянут.
«Он обожал ее, и она платила ему тем ж е . Они
подарили нам толстого мальчугана». Мишель
Шарль, разумеется, был лишен радости часто ви
деть столь желанного новорожденного: Турне был
слишком далеко от больного, а запрет по-прежне
му тяготел над визитами Мишеля во Францию.
Действительно ли дед верил, что молодая пара пе
реживает медовый месяц, который продлится всю
жизнь? Возможно: в этом рассудительном челове
ке было немало наивного. Неизвестно, знал ли он
у ж е о приговоре медиков: язва, старая болезнь, к
которой он привык, сменилась раком желудка, в
то время неоперабельным, — дни его были сочте
ны. Но есть приговоры безмолвные, которые наше
тело выносит самому себе, и что-то фиксирует их
в нас. Мне представляется, что, покидая Мон-Ну-
ар, чьи леса так красивы в эти времена — разоре
ние их началось в годы войны, а в наши дни было
21-1868
продолжено строительными компаниями, — Ми
шель Шарль бросил на деревья взгляд человека,
вложившего в эти зеленые создания частицу сво
его бессмертия. Я сомневаюсь, чтобы подобная
мысль посетила деда сознательно, в еще меньшей
степени он мог бы ее выразить. Между тем в та
ком виде она витает из века в век, из тысячелетия
в тысячелетие в сознании всех тех, кто любит
землю и деревья.
В Лилле Мишель Шарль устраивается в своей
комнате, больше он оттуда не выйдет. Окна затя
нуты белым гипюром, который приходится сти
рать каждую неделю, лилльская копоть не щадит
и богатые особняки. Прислуга старается пона
прасну: выпавшая с неба грязь — побочный про
дукт заводов и близлежащих шахт — въедается
в позолоченные рамы, замутняет зеркала, делает
липким черный мрамор камина. Я могла бы, как и
в случае с другим моим дедом, спросить себя, о
чем он думает: ласкает ли мысленно гладкий ку
сок античного мрамора, найденный в окрестно
стях Рима, или смуглую грудь красавицы
крестьянки, сговорчивой с синьором иностран
цем, — розовый кончик дрожит и выпрямляется,
подвижностью плоти контрастируя с неподвижно
стью мрамора. Вспоминает ли еще о роковом май
ском вечере, о друзьях и гризетках,
сопровождавших их в поездке в Версаль? Может
быть, он ни о чем не думает, прислушиваясь толь
ко к неясным ощущениям, исходящим из желуд
ка, где угнездилась смерть. К тому же его усталое
тело — добыча ревматизма.
Он один занимает большую супружескую
спальню, которую Ноэми оставила, устроившись
в соседней комнате, отчасти чтобы не тревожить
больного, отчасти потому, что в соседстве разла
гающегося тела нет ничего приятного. В красивой
комнате пахнет конюшней. Мишель Шарль внял
уверениям своего кучера, что лошадиная моча —
лучшее средство от ревматизма. Он велел поста
вить под кровать большой таз, полный пахнущей
аммиаком жидкости, и время от времени, почти
тайком, окунает туда больную и неподвижную
правую руку.
В эти дни у Ноэми полно хлопот. Надо посы
лать то к аптекарю, то к травнику, вызывать врача,
если больной вдруг почувствует себя хуже, надо
зайти к нотариусу, старому другу, или незаметно
пригласить его в гостиную, чтобы увериться, что
все в порядке, надо так же незаметно принять
портниху в предвидении траура для себя и всех
домашних. Но главная ее забота — надзор за мо
нахинями, исполняющими обязанности сиделок.
Нельзя позволять им проводить время у изголовья
больного за перебиранием четок или чтением мо
литвенника и передоверять заботы о Мишеле
Шарле горничным, которые и так сбились с ног.
(У этих крестьянок в чепцах несносная привычка
заставлять челядь обслуживать себя.) В других
случаях Ноэми, напротив, беспокоит сговор меж
ду монастырем и буфетной. Под предлогом, что
надо отнести или принести поднос, монахиня, слу
чается, прошмыгивает на кухню и набивает лаком
ствами сумку, куда специально кладет очки,
21*
вязание и молитвенник. Ноэми уверяет, что ей не
раз удавалось выследить подобный маневр. На
крахмаленные чепцы и металлические нагрудные
кресты ничуть не уменьшают ее недоверия к пер
соналу, а в настоящий момент монахини — персо
нал. За всеми заботами она забывает покрасить
волосы или, используя ее выражение, сполоснуть
их крепким кофейным отваром, как она это дела
ет каждую неделю.
Мари, прирожденная сиделка, привносит в
комнату больного немного веселья и бодрости
своих восемнадцати лет. Она как никто другой
умеет взбить подушку или убедить больного вы
пить глоток молока. Перед смертью отца Мишель
рискнул приехать в Лилль: существует молчали
вый уговор, что власти закроют глаза на это нару