Сговор остолопов

Игнациус повесил трубку. Что-то затевается. Он же слышал, как мать по крайней мере дважды или трижды за день по телефону называла ее по имени. А последний звонок, эти переговоры шепотом сразу перед тем, как она так поспешно выскочила из дому? Мать шепталась только с потаскуньей Баттальей – и только если они секретничали. И Игнациус немедленно догадался, в чем истинная причина столь душераздирающе окончательного материнского прощания. Она ведь уже как-то проболталась, что сводня Батталья порекомендовала устроить ему каникулы в психиатрическом отделении Благотворительной больницы. Все сходится. В клинике его не смогут привлечь к суду ни Абельман, ни Леви – или кто там закрутил это дело. А возможно, к стенке его прижмут оба: Абельман – за диффамацию личности, а Леви – за подлог. Ограниченному разуму матери психиатрическая лечебница представлялась бы привлекательной альтернативой. Очень на нее похоже – с наилучшими намерениями обуздать сына смирительной рубашкой и испечь ему мозги электросудорожной терапией. Разумеется, мамаша могла обо всем этом и не помышлять. Тем не менее, имея с нею дело, лучше всего быть готовым к худшему. Ложь батской ткачихи[89] Баттальи Игнациуса отнюдь не успокоила.

В Соединенных Штатах вы невиновны, пока не доказали вашу вину. Возможно, мисс Трикси во всем призналась. Почему мистер Леви не перезвонил? Игнациуса не должны упрятать в дурдом, если юридически он по-прежнему невиновен в том, что написал это письмо. Его мать по обыкновению отреагировала на визит мистера Леви иррациональнее и нервознее некуда. «Я о тебе позаботюсь». «Я все сама тебе сделаю». Это уж точно – позаботится. Как вдарят из брандспойта. Какой-нибудь кретин-психоаналитик попытается мысленным взором охватить всю уникальность его мировоззрения. А осознав тщету попыток, в раздражении запихнет его в камеру площадью три квадратных фута. Нет. Об этом не может быть и речи. Уж лучше узилище. В тюрьме хотя бы сковывают только физически. А в клинике лезут в душу, в мировоззрение, в разум. Он никогда этого не потерпит. Мамаша так извинялась за эту таинственную защиту, под которую собиралась его взять. Все указывало в сторону Благотворительной больницы.

О, Фортуна, паскудная девка!

Теперь он ковылял по домику, точно утка в тире. Прицелы мускулистых больничных головорезов устремлены на него. Игнациус Райлли, тарелочка для стрельбы. Мать, конечно, могла отправиться на свою очередную кегельную вакханалию. С другой стороны, зарешеченный грузовик мог уже нестись на всех парах к Константинопольской улице.

Бежать. Бежать.

Игнациус заглянул в бумажник. Тридцать долларов исчезли – очевидно, мамаша конфисковала их еще в больнице. Он посмотрел на часы. Почти восемь. В дреме, перемежавшейся атаками на перчатку, день и вечер промелькнули довольно быстро. Игнациус обыскал комнату, вороша и расшвыривая блокноты «Великий Вождь», топча листы и выволакивая кипы бумаг из-под кровати. Набралась горсть мелочи. Он обшарил ящики стола и насобирал еще несколько монет. Шестьдесят центов – такая сумма ограничивала его возможности и блокировала маршруты побега. Зато, по крайней мере, он бы обрел приют на весь остаток вечера в кинотеатре. Когда же «Притания» закроется, он сможет незаметно пробраться по Константинопольской к дому и проверить, не вернулась ли мать.

Последовал лихорадочный приступ небрежного одевания. Красная фланелевая сорочка взлетела парусом вверх и повисла на люстре. Он вогнал ступни в сапоги пустынной модели и прыжком, насколько мог проворно, вскочил в твидовые брюки, которые едва сходились в поясе. Рубашка, шапочка, куртка. Игнациус вслепую натянул все на себя и выскочил в прихожую, шваркая бортами по тесным стенам. Едва он протянул руку к парадной двери, раздалось три громких удара в ставни.

Вернулся мистер Леви? Клапан Игнациуса испустил сигнал тревоги, который немедленно отозвался в руках. Он почесал мурашки на лапах и выглянул в щелочку, рассчитывая увидеть волосатых больничных громил.

На крыльце в бесформенной, затасканной автомобильной куртке из оливкового вельвета стояла Мирна. Черные волосы забраны в хвост, изгибавшийся змеей под одним ухом и спускавшийся на грудь. Через плечо перекинута гитара на ремне.

Игнациус чуть было не ринулся напролом, прямо сквозь ставни, срывая в щепу задвижки, не схватил ее за эту веревку из волос, не обмотал ей вокруг горла и не сдавил, покуда не посинеет. Но разум возобладал. Он видел не Мирну – он видел путь к спасению. Фортуна смягчилась. Она оказалась не настолько извращенной, чтобы замкнуть порочный круг, удушив его в смирительной рубашке, запечатав в гробнице из цементных плит, освещенной флуоресцентными трубками. Фортуна пошла на попятный. Неким образом ей удалось призвать и выдернуть распутницу Мирну из какой-то трубы подземки, из цепочки демонстрантов, из едко смердящей постели нового евразийского экзистенциалиста, из когтей очередного припадочного негра-буддиста, из многоречивой гущи группы групповой терапии.