– Ладно, Дарлина, – сказала она, хватая танцовщицу за плечи. – Что ты должна, к чертовой матери, сказать?
– В-во! Рижисор точно понимает чужое горе. Ежли будешь большое кино сымать, в нем половина народу передоˊхнет.
– Заткнись и марш на пол, – скомандовала Лана Джоунзу и слегка потрясла Дарлину. – Теперь скажи правильно, дурища.
Дарлина безнадежно вздохнула и ответила:
– Сто кавалеров наебала было, дорогуша, но честь моя осталась незанятой.
III
Патрульный Манкузо оперся о стол сержанта и просипел:
– Вы дожжды убдадь бедя идз эдой убоддой. Я де богу бользе дыжадь.
– Что? – Сержант взглянул на изнуренную фигуру перед собой, на слезящиеся розовые глазки за бифокальными линзами очков и пересохшие обметанные губы, проглядывавшие сквозь клочья седых волос. – Что с тобой такое, Манкузо? Почему ты не можешь стоять прямо и гордо, как подобает мужчине? Простудился? Служащие сил полиции не простужаются. Служащие сил полиции
Патрульный Манкузо отхаркнул мокротой в бородку.
– Ты еще никого не задержал на этой автостанции. Помнишь, что я тебе сказал? Ты остаешься там, покуда кого-нибудь мне не приведешь.
– У бедя бнебдодия.
– Прими таблетки от кашля. А теперь мотай отсюда и приведи мне подозрительного субъекта.
– Боя дёдужга гоборид, ждо езди я буду зидедь б эдой убордой, до убру.
– Твоя тетушка? Такой взрослый мужчина, как ты, – и слушаешься какую-то тетушку? Господи ты боже мой. С какими людьми ты якшаешься, Манкузо? Старушки, которые в одиночестве ходят на стриптиз, тетушки. Ты, наверное, записался в кружок кройки и шитья.
Патрульный Манкузо, шмыгая носом, кивнул.
– Я боздараюзь. Я бдибеду вам гобо-дибудь.
– И хватит на мне виснуть, – завопил сержант. – Мне только твоего насморка не хватало. Встань ровно. Пошел отсюда. Прими какие-нибудь пилюли и апельсинового соку выпей. Х-хос-споди.
– Я вам гобо-дибудь брибеду, – пропыхтел Манкузо, на сей раз еще неубедительнее. Затем он отчалил – в очередном новом костюме. Такова была последняя практическая шутка сержанта: Манкузо изображал Санта-Клауса в бейсбольной кепке.
IV
Игнациус игнорировал грохот материнских кулаков в дверь и вопли из прихожей по поводу пятидесяти центов жалованья, которые он принес домой после целого дня работы. Смахнув со стола блокноты «Великий Вождь», йо-йо и резиновую перчатку, он открыл «Дневник» и принялся писать: