Сговор остолопов

Любезный Читатель,

Хорошая книга – драгоценный источник жизненной силы выдающегося разума, бережно сохраненный от забвения, чтобы разум этот мог жить после смерти.

Милтон

Извращенный (и, я подозреваю, довольно опасный) ум Клайда разработал еще один способ умаления моего довольно-таки неуязвимого существа. Сначала я полагал, будто обрел в этом царе сосисок и мясном магнате суррогат отца. Однако его злоба и зависть ко мне возрастают с каждым днем; вне всякого сомнения, когда-нибудь они окончательно завладеют им и погубят остатки его разума. Величие моего телесного строения, сложность моего мировоззрения, порядочность и вкус, подразумеваемые всей моей манерой держаться, изящество, с коим я функционирую в трясинах сегодняшнего мира, – все это одновременно повергает Клайда в смятение и изумляет его. Ныне он отослал меня работать во Французский Квартал – район, служащий пристанищем для всех пороков, которые человек только мог измыслить в своих широчайших помрачениях рассудка, включая, как я мог бы себе вообразить, несколько современных вариаций, ставших возможными только благодаря чудесам науки. Квартал в чем-то похож, как я себе представляю, на Сохо и определенные районы Северной Африки. Вместе с тем население Французского Квартала, благословенное американской «настырностью» и «смекалкой», в настоящий момент, вероятно, изо всех сил пытается сравняться и превзойти в разнообразии и изобретательности те утехи, которыми наслаждаются жители иных мировых регионов человеческой деградации.

Ясно, что район, подобный Французскому Кварталу, не является надлежащей средой для ведущего правильный образ жизни, непорочного, рассудительного и впечатлительного юного Рабочего Парнишки. Разве Эдисону, Форду или Рокфеллеру приходилось идти наперекор таким обстоятельствам?

Злобный разум Клайда, однако, не остановился на простом унижении. Поскольку подразумевается, что я имею дело с «туристическими», как выражается Клайд, «делами», меня нарядили в некое убранство.

(Если судить по тем клиентам, что подходили ко мне в самый первый день на новом маршруте, «туристы» представляются мне теми же самыми лицами без определенных занятий, которым я продавал сосиски в деловом районе. В керосиновом угаре они, вне всякого сомнения, просто заблудились и забрели в Квартал случайно – и единственно в силу этого, по сенильному представлению Клайда, могут квалифицироваться как «туристы». Интересно, у Клайда вообще была когда-либо возможность видеть тех дегенератов, хронических неудачников и бродяг, которые покупают и, очевидно, кормятся «райскими» продуктами? Между прочими киоскерами – совершенно сломленными жизнью и недужными скитальцами, чьи имена звучат примерно как «Кореш», «Старик», «Приятель», «Длинный», «Кабан» и «Чувак» – и моими клиентами я, очевидно, пойман в капкан чистилища заблудших душ. Тем не менее тот простой факт, что в наш век все они потерпели сокрушительный провал, поистине сообщает им некое свойство духовности. Кто знает, вероятно, они, эти втоптанные в грязь бедолаги, могут оказаться святыми нынешней эры: прекрасно изломанные жизнью старые негры с желтушными глазами; загубленные бродяги с пустошей Техаса и Оклахомы; разоренные сезонники, взыскующие пристанища в кишащих грызунами городских трущобах.)

(Тем не менее я надеюсь, что в своем старческом слабоумии мне не придется полагаться на «горячих собак» как на источник пропитания. Продажа моих трудов способна принести какую-то выгоду. При нужде возможно обратиться к лекционным гастролям, следуя по пятам за ужасной М. Минкофф, чьи преступления против вкуса и пристойности уже были описаны вам, любезные читатели, в деталях, – для того, чтобы расчистить валуны невежества и бесстыдства, к тому времени уже рассеянные ею по различным лекционным аудиториям страны. Возможно, тем не менее, и в ее первой аудитории найдется человек достаточно добродетельный, чтобы стащить ее с кафедры и слегка отхлестать бичом по эрогенным зонам. Невзирая на все те духовные качества, которыми могут обладать трущобы, они, определенно, не отвечают никаким стандартам в области физического комфорта, и я серьезно сомневаюсь, сумеет ли мое значительное и хорошо сформированное телосложение легко адаптироваться к проведению ночей на голой земле переулков. Я бы несомненно предпочел держаться поближе к садово-парковым скамейкам. Следовательно, сами размеры мои могут служить гарантией против падения в рамках структуры нашей цивилизации. [В конечном итоге я вовсе не убежден, что необходимо каким-то образом достичь самого дна, чтобы начать рассматривать общество субъективно. Вместо движения вертикально вниз можно перемещаться горизонтально наружу – к точке достаточной непредубежденности, где не обязательно предотвращаются минимальные удобства естества. Я был там – на самом краю нашего века, – когда катаклизмическая невоздержанность моей матери, как всем вам хорошо известно, катапультировала меня в лихорадку современного существования. Чтобы быть до конца честным, я должен признаться, что с тех пор положение неуклонно становилось все хуже и хуже. Условия испортились. Минкофф, моя бесстрастная пассия, обернулась против меня. Даже моя мать, движитель моего разрушения, начала кусать длань, кормящую ее. Мой цикл опускается все ниже. О, Фортуна, капризная фея моя!] Лично я пришел к выводу, что недостаток питания и удобств отнюдь не облагораживает дух, а, скорее, порождает в человеческой душе одну лишь тревожность и направляет все лучшие импульсы индивида только на добычу себе какого-либо пропитания. Несмотря даже на то, что я в самом деле веду Богатую Внутреннюю Жизнь, мне еще необходимы хоть какая-то еда и удобства.)

Но вернемся к делам насущным: мести Клайда. Киоскер, прежде работавший на маршруте в Квартале, нес на себе невероятный пиратский костюм – реверанс «Райских Киоскеров» в сторону фольклора и истории Нового Орлеана, клайдианская попытка связать воедино «горячих собак» и креольские легенды. Клайд вынудил меня примерить это облачение в гараже. Костюм, разумеется, был сшит на туберкулезную и недоразвитую фигуру бывшего киоскера, и никакими натягиваниями, толчками, глубокими выдохами и втискиванием поместить его на мое мускулистое тело не было возможности. Следовательно, заключился в некотором роде компромисс. На свою шапочку я повязал красное сатиновое пиратское кашне. На мочку левого уха прикрутил одну золотую сережку – даже не сережку, а целый обруч из галантерейной лавки. К боковине своего белого халата английской булавкой я прицепил черную пластмассовую абордажную саблю. Едва ли внушительный пират, скажете вы. Тем не менее, изучив себя в зеркале, я был вынужден признать, что драматическим образом произвожу довольно привлекательное впечатление. Погрозив саблей Клайду, я вскричал: «Марш по доске, адмирал!» Мне следовало бы догадаться, что это окажется чересчур для его буквального сосископодобного мозга. Он весьма встревожился и кинулся на меня в атаку, размахивая вилкой, словно копьем. Мы несколько минут фехтовали, парируя выпады, по всему гаражу, точно два головореза в каком-либо особенно бессмысленном историческом фильме, и вилка с саблей неистово лязгали друг о друга. Осознав, что мое пластмассовое оружие едва ли сравняется с длинной вилкой в руках обезумевшего Мафусаила, осознав, что я наблюдаю Клайда в его худшем виде, я попытался завершить нашу маленькую дуэль. Я выкрикивал слова умиротворения; я умолял; я, наконец, сдался на его милость. Однако Клайд продолжал наступать на меня – мой пиратский костюм настолько удался, что очевидно убедил его, будто мы вернулись в золотые деньки романтического старого Нового Орлеана, когда джентльмены решали вопросы сосисочной чести с двадцати шагов. Именно тогда мой замысловатый разум озарило. Я понял, что Клайд в самом деле пытается меня убить. Идеальная причина – самооборона. Я сыграл ему на руку. К счастью, мне удалось упасть на пол. Отступая, я столкнулся с тележкой, утратил свое и без того сомнительное равновесие и рухнул. Несмотря на то что головой я ударился о тележку довольно болезненно, с пола я весело закричал: «Вы победили, сэр!» А затем мысленно преклонил колени перед старой доброй Фортуной за то, что выхватила меня из челюстей гибели от ржавой вилки.

Я быстро выкатил тележку из гаража и направился в сторону Квартала. По дороге множество пешеходов одаряло мой полукостюм благосклонным вниманием. С хлопающей по боку абордажной саблей, свисающей с мочки уха серьгой, красным кашне, сияющем на солнце так, что его не пропустил бы ни один бык, я решительно шагал по городу, вознося Господу хвалы за то, что еще жив, и вооружившись против всех ужасов, поджидавших меня в Квартале. Множество громогласных молитв срывалось с моих непорочных розовых уст – иные в благодарность, иные с мольбою. Я молился Святому Матюрену[54], которого призывают в помощь от эпилепсии и безумия, чтобы он наставил мистера Клайда на путь истины (Святой Матюрен, кстати сказать, является также святым покровителем шутов). За себя лично я посылал смиренные приветствия Святому Медерику-Отшельнику[55], призываемому от кишечных колик. Размышляя о зове могилы, коего я только что едва избежал, я задумался и о своей матери, ибо меня всегда интересовало, какова окажется ее реакция, случись мне погибнуть, оплачивая ее прегрешения. Я мысленно вижу ее на похоронах – низкопробном дешевом мероприятии, проводящемся в подвале какого-нибудь сомнительного похоронного бюро. Обезумевшая от горя, со слезами, вскипающими в ее покрасневших глазах, она, вероятно, станет выдирать мой хладный труп из гроба, пьяно вопя: «Не забирайте его! О, почему сладчайшие цветы должны увять и опасть со стеблей своих?» Похороны, вероятно, выродятся в полный цирк, мать моя будет все время тыкать пальцами в две дырки, оставленные у меня на шее ржавой вилкой мистера Клайда, издавая неграмотные греческие вопли проклятий и отмщенья. Всей процедуре будет присуща определенная плебейская зрелищность, могу себе вообразить. Однако же, с таким режиссером, как моя мать, трагедия, присущая моей смерти, вскоре превратится в мелодраму. Вырвав белую лилию из моих безжизненных рук, она разломит ее пополам и взвоет к скоплению плакальщиков, доброжелателей, празднующих и праздношатающихся: «Подобен этой лилии был мой Игнациус. Обоих у меня забрали теперь и сокрушили». И, швыряя лилию обратно в гроб, нетвердой рукой своей попадет она ею прямо в мое бледно-смертельное лицо.

Ради матери я вознес молитву Святой Зите из Лукки[56], всю жизнь прослужившей горничной и претерпевшей множество лишений, – в надежде, что она поддержит мою мать в ее сражении с алкоголизмом и ночными бесчинствами.

Укрепившись своей интерлюдией религиозного отправления, я прислушался к хлопанью абордажной сабли о бедро. Она мне казалась неким орудием высокой морали, подгонявшим меня в направлении Квартала, и каждый пластмассовый хлопок говорил: «Воспрянь духом, Игнациус. У тебя в руках устрашающий быстрый меч». Я уже чувствовал себя крестоносцем.

Наконец я пересек Канальную улицу, делая вид, что не замечаю того внимания, кое обращали на меня все без исключения прохожие. Меня поджидали узкие улочки Квартала. Бродяга ходатайствовал было о предоставлении ему «горячей собаки». Я отмахнулся от него и решительно продолжил путь. К несчастью, ноги мои не поспевали за моей душой. В лодыжках ткани плоти моей уже умоляли об отдыхе и комфорте, поэтому я разместил тележку на обочине и уселся рядом. Балконы старинных зданий нависали над моей головой, подобно темным ветвям аллегорической чащобы зла. Символическим образом мимо пронесся автобус «Желание»[57], едва не придушив меня своим дизельным выхлопом. Прикрыв на мгновение глаза, чтобы сосредоточиться и посредством этого собраться с силами, я, должно быть, задремал, ибо помню только, что меня грубо пробудил полицейский, стоявший рядом и тыкавший мне под ребра мыском башмака. Должно быть, некий мускус, испускаемый моим телом, особенно привлекателен для правительственных властей. К кому еще, невинно ожидающему свою мать около универсального магазина, может пристать полицейский? За кем еще станут шпионить и на кого еще могут донести за то, что он подобрал беспомощного бездомного котенка из канавы? Подобно суке в течке, я, кажется, притягиваю всю клику блюстителей закона и санитарных инспекторов. Мир когда-нибудь доберется до меня под каким-либо смехотворным предлогом; я просто ожидаю того дня, когда меня поволокут в какой-нибудь застенок с кондиционированным воздухом и бросят там под флуоресцентными лампами и звуконепроницаемым потолком, чтобы я сполна заплатил за свои насмешки над всем, чем дорожат их ничтожные латексные сердца.

Поднявшись во весь свой рост – что само по себе достойное зрелище, – я взглянул сверху вниз на преступившего черту фараона и сокрушил его метким замечанием, которое, по счастью, ему не удалось понять. Затем я покатил тележку вглубь Квартала. Поскольку день был в самом разгаре, людей на улочках шевелилось немного. Я предположил, что местные обитатели до сих пор пребывают в постелях, приходя в себя после всех тех непристойностей, коим предавались прошедшей ночью. Многим, вне всякого сомнения, требовалась медицинская помощь: шов-другой там или тут – на порванное телесное отверстие или сломанный половой орган. Я мог только воображать, сколько пар изможденных и порочных глаз пожирают меня голодными взорами из-за ставней, и гнал от себя подобные мысли. Мне уже начинало казаться, что я – особо аппетитный бифштекс в мясной лавке. Тем не менее никто не призвал меня завлекающе из-за ставней; хитроумные интеллекты, что пульсируют, себя не помня, в своих темных апартаментах, вне всякого сомнения, – более тонкие соблазнители. Я подумал, что, по крайней мере, вниз могла бы спорхнуть записка. Из какого-то окна вылетела банка из-под замороженного апельсинового сока и едва не попала в меня. Я нагнулся и подобрал ее, чтобы исследовать полый жестяной цилиндр на предмет наличия в нем какого-либо сообщения, однако на ладонь мне вытек лишь вязкий осадок концентрированного напитка. Что это – какой-то непристойный намек? Пока я размышлял над этой тайной и вглядывался в окно, из которого контейнер могли швырнуть, к тележке приблизилось пожилое лицо без определенных занятий и взмолилось о франкфуртере. Неохотно я продал ему один, придя к безрадостному выводу, что, как обычно, работа мешает в самый важный момент.

К этому времени, разумеется, окно, из которого банку выпустили в полет, уже захлопнулось. Я покатил тележку дальше по улице, пристально разглядывая закрытые ставни в поисках какого-нибудь знака. Когда я проходил мимо, ушей моих достигал дикий хохот из многих зданий. Очевидно, сбитые с толку обитатели оных потакали той или иной непристойной забаве, в высшей степени развлекавшей их. Я пытался уберечь свой девственный слух от подобного мерзостного греготания.

По улицам бродила группа туристов с фотоаппаратами наготове, и их блестящие очки сверкали бенгальскими огнями. Заметив меня, они замерли и резкими среднезападными голосами, что вспороли мои нежные барабанные перепонки звуками, напоминавшими треск молотилки (сколь невообразимо ужасен этот звук!), стали умолять меня позволить себя сфотографировать. Растроганный их милостивым вниманием, я молча снизошел. Несколько минут они щелкали затворами камер, а я делал им одолжение, принимая высокохудожественные позы. Стоя перед тележкой, будто пиратским кораблем, я угрожающе замахивался абордажной саблей для одного особо памятного снимка, а другая моя рука покоилась на бушприте жестяной сосиски. Для кульминации мне удалось взобраться на самый верх тележки, однако солидность моего телосложения оказалась чересчур обременительной для этого хлипкого средства передвижения. Тележка начала выкатываться из-под меня, однако джентльмены, присутствовавшие в группе, были настолько любезны, что схватили ее и помогли мне спуститься. Наконец эта учтивая группа распрощалась со мною. Когда они уходили прочь, неистово фотографируя что ни попадя, я услышал, как одна отзывчивая дама произнесла: «Печальное зрелище, правда? Надо было ему хоть что-то дать». К сожалению, никто больше (вне всякого сомнения, правые консерваторы все до единого) благосклонно не отреагировал на ее мольбу о благотворительности, несомненно думая, что несколько центов, брошенных в мою сторону, непременно станут вотумом доверия государству всеобщего благоденствия. «Он просто потратит все на выпивку», – с гнусавой мудростью и обилием твердых «р» уведомила своих приятелей другая женщина, иссохшая старая карга, чья физиономия выдавала связь с «Женским союзом христианской трезвенности». Очевидно, остальные стояли на стороне прошмандовки из ЖСХТ, ибо группа продолжила свой путь.

Должен признаться – я бы не отклонил подношение в той или иной форме. Рабочему Парнишке кстати каждый пенни, который может попасть в его амбициозные и настойчивые руки. Кроме того, снимки могли бы принести этим мужланам из кукурузного пояса победу в каком-нибудь фотографическом состязании. Какой-то миг я раздумывал, не побежать ли мне вдогонку за туристами, но в эту минуту меня приветствовала криками неправдоподобная сатира на туриста – тщедушная фигурка в бермудских шортах, отдувающаяся под тяжестью монструозного аппарата с объективами, не иначе – камеры «Синемаскоп». При ближайшем рассмотрении, я заметил, что это не кто иной, как патрульный Манкузо. Я, разумеется, проигнорировал вялую олигофреническую ухмылку этого Макиавелли, сделав вид, что подтягиваю свою серьгу. Его явно выпустили из заточения в латрине. «Ну как оно все?» – безграмотно настаивал он. «Где моя книга?» – устрашающим тоном осведомился я. «Я еще ее читаю. Очень интересная», – в ужасе отвечал он. «Извлеките для себя пользу из ее уроков, – предупредил его я. – Когда вы ее закончите, я попрошу вас подать мне в письменном виде критический разбор и анализ ее идейного содержания для человечества!» Великолепные раскаты этого приказа еще не успели стихнуть в воздухе, а я уже гордо зашагал дальше по улице. Затем, осознав, что тележка забыта, я величественно вернулся за нею. (Эта тележка – ужасная ответственность. Я чувствую себя так, точно связан с умственно-отсталым ребенком, требующим постоянного внимания. Я ощущаю себя наседкой, сидящей на особо крупном жестяном яйце.)

Настало уже почти два часа, а я продал ровно одну «горячую собаку». Вашему Рабочему Парнишке нужно подсуетиться, если цель его – достичь успеха. Обитатели Французского Квартала, очевидно, не ставили франкфуртеры во главу списка потребляемых деликатесов, а туристы явно приезжали в колоритный и красочный Н. О. не для того, чтобы набивать утробы райскими продуктами. Ясно одно – у меня назревала, по нашей коммерческой терминологии, «проблема сбыта». Злобный Клайд в отместку выделил мне маршрут, обозначаемый словосочетанием «Белый Слон» – этот термин он как-то раз употребил при мне в ходе одного из наших производственных совещаний. Обида и зависть вновь сокрушили меня.

Помимо этого, я должен разработать некие способы справиться с последними проявлениями наглости М. Минкофф. Возможно, Квартал предоставит мне какой-либо материал для этого: крестовый поход за вкус и приличия, за теологию и геометрию, быть может.

Об общественном здравии: в одном из центральных кинематографических театров вскоре начинает демонстрироваться новый фильм с моей излюбленной кинозвездой женского рода, чье недавнее музыкально-цирковое излишество ошеломило и огорошило меня. Я каким-то образом должен его посмотреть. На пути моем стоит лишь моя тележка. Новый фильм рекламируется как «изощренная» комедия, в которой упомянутая звезда, вне всякого сомнения, достигнет новых апогеев перверсии и святотатства.

О личном здоровье: поразительное увеличение веса, вызванное, без сомнения, тревогой, которую внушают мне всевозрастающие неприятность и недружелюбие моей дорогой матушки. Трюизм человеческой натуры заключается в том, что люди начинают ненавидеть тех, кто им помогает. Таким образом, мать обратилась против меня.

В подвешенном состоянии,

Лэнс, Ваш Осажденный Рабочий Парнишка