Шагатели

— Может, ты обиделся, что тебе ногу сломали? — спросил Супогреев. — Ну, я же извинился. И потом, согласись, ты сам виноват. Ведь нельзя же, в самом деле, бежать, когда тебе говорят «стоять»?

— Нельзя.

— Звонить будешь?

— Нет. Я на вас жаловаться буду. В Мировой Совет.

— Ага, — хохотнул полковник. — Остякову. Так ведь его же арестовали!

— Не обязательно Остякову. Найду кому, — сказал Серёжа и широко зевнул.

— Какой же ты упёртый, — вздохнул Супогреев. — И не умный. Я же помочь твоему другу хочу. Вот смотри. Их окружили со всех сторон.

Палец полковника ткнулся в один из экранов. Потом в другой.

— А вот сигнал с твоего комма мигает. В домике. А на рассвете этот домик сожгут на хрен со всеми, кто там прячется. Просто позвони и скажи, чтобы этот Башмак или профессор этот, да хоть кто, по фигу, чтобы они мне образец принесли. Мне ведь просто надо не оставить прибор внутри резервации.

— Так пошлите пару флаеров с десантом, — чуть насмешливо сказал Серёжа. — Они вам мигом всё добудут и доставят в лучшем виде.

— Не дают мне санкцию, — сокрушённо сказал Супогреев. — Категорически отказано в проведении операции внутри анклава. Заразы генетической боятся.

— Вот поэтому я Башмаку звонить и не буду. Вы его сразу в карантин засадите. Пусть уж лучше там, — кивнул Сергей на мониторы, — но на воле.

— Да убьют его там! — заорал полковник, и Серёжа спрятал голову в плечи. — На рассвете!

Кричал Супогреев громко, но не от души. Он легко мог надавить на студента так, что тот бы не только обзвонил всех мутантов резервации, но сам бы на одной ноге поскакал добывать для полковника облучатель. Но Супогреев наслаждался ситуацией и нарочно тянул время. Он отлично понимал, что второй такой случай продемонстрировать перед Мировым Советом уникальность его подразделения представится кивнул не скоро. Повывели на планете ересь, мало осталось. Не без его, между прочим, помощи. Но мало ереси — мало работы. А свою работу полковник любил.

— Может, ещё и не убьют, — тихонько прошептал Соломатин.

— Ну как хочешь, — равнодушно сказал Супогреев. — Иди тогда на все четыре стороны. Устал уже от тебя. Я думал, как быстрее. Буду тогда с этим ихним фюрером договариваться. Вот он, смотри. Красавец! Орёл!

На одном из мониторов действительно можно было разглядеть Тапка. Камера снимала сверху, со спутника, и при таком ракурсе лицо шагателя, вернее, Оси Колеса, скрывалось под козырьком камуфляжной кепки. Но даже по его походке, по развороту плеч, жестам, с которыми Тапок отдавал распоряжения гвардейцам, чувствовалась железная воля, уверенность в действиях и столь необходимая лидеру убеждённость в собственном праве распоряжаться чужими жизнями.

Камеры работали в режиме ночной съёмки, с большим приближением, и, несмотря на низкую освещённость, было хорошо видно, как радостно приветствуют своего полководца воины в инвалидных колясках. А Тапок, переходя от одного костра к другому, подбадривал, хлопал по плечу, говорил что-то весёлое, грозил кулаком в сторону темневшего неподалёку силуэта Обсерватории и не отказывался приложиться к бутылке или похлебать из котелка. Он был свой в доску, наш парень, вчера простой шагатель, сегодня Ось Колеса, и за него можно было в огонь и в воду. Наш человек, с удовольствием думал Супогреев.

А Серёжа смотрел на другой монитор, где камера скользила по фигурам, застывшим в ожидании неизбежного конца в своих колясках возле возведённой наспех баррикады, и думал, что очень скоро их будут убивать люди, которые сейчас так беззаботно веселятся, предвкушая в сладостном волнении возможность завтра на рассвете безнаказанно крушить и жечь. Во имя истинной веры. И справедливости. Ну и для вечной жизни, само собой.

* * *

Об этом же думал и Башмак. Аня тихонечко посапывала у него на плече, а у него и без всяких мониторов очень отчётливо стояли перед глазами защитники Обсерватории. Пятка, поражавший всех своей вновь обретённой невозмутимостью. Александр Борисович, свято уверенный в Колее, ему Колесом проложенной. Олег Олегович, который сказал просто: «Я их жизни учил и помирать вместе с ними буду». А ещё на баррикаде сейчас чистила ружьё Зоя, Анина ровесница, у которой гвардейцы убили родителей и с которой Аня успела подружиться за несколько дней, проведённых в Обсерватории. И старик, прозванный Лаборантом за умение консервировать кровь для продажи пограничникам, у которого тоже убили семью. А у зажиточного леба Скавронского убили сына, и он теперь учил своих пятерых ахтов стрелять из лука. И ещё полсотни колёсников, многих из которых Башмак уже знал по именам, а в лицо знал почти всех, завтра должны убить. Как Малинниковых. Как тётю Шуру.