Шаги Командора или 141-й Дон Жуан

Инквизитор в белом одеянии, в маске расхаживал взад-вперед. В глазах зрителей сквозили страх, любопытство, сочувствие, презрение, гнев… Кажется, негодующих было больше… Зрелище тягостное и зловещее.

Из слов человека в маске явствовало, что пожилая чета обвиняется в продаже детей цыганам, которые используют маленьких рабов как попрошаек и балаганных шутов.

– А это – злосчастный служитель муз, – он показал на тщедушного молодого человека, – посмевший своими оскорбительными эпиграммами посягнуть на честь и достоинство ее величества королевы! И эта чета, и сей рифмоплет поддались наущениям дьявола, и мы их отправим на встречу с подстрекателем в преисподнюю.

Но был еще один позорный столб. И распорядитель экзекуции, подойдя к нему, сорвал с головы колпак.

– Сей преступник – мориск! Хотя он на словах принял христианство, в душе он придерживается своей еретической религии и сбивает людей с пути истинного! Таковы были и его предки! И пусть его постигнет смертная казнь!

– Смерть ему! – раздались крики, подхваченные другими и перешедшие в неистовое улюлюканье.

Стоявший рядом с Орудж-беем простолюдин, вложив грязные пальцы в щербатый рот, засвистел. Кызылбашу показалось, что это существо источает болотный смрад.

Было холодно. Орудж-бей был одет налегке.

Стоять здесь не имело смысла. Это означало бы разделять солидарность толпы с вершителями судилища.

Недавние слова настоятеля о «морисках» занозой засели в сердце.

Друзья одновременно изъявили желание покинуть площадь.

Дальнейшее было ясно.

По пути дон Диего отделился от них. Спешил. Может быть, по амурным делам.

Когда проходили мимо таверны «Кастилия», Алонсо задержал шаг, предложил зайти. Так и поступили. Сидели молча, подавленные недавней сценой. Посетителей, кроме них не было. Цыганка в углу при виде их затянула грустную песню про «пташку перелетную».

– О чем ты задумался? – голос Алонсо прервал размышления Орудж-бея.

– Так… о «кознях дьявола»… – мрачно отозвался «мориск».

– Понимаю тебя, друг мой… лучше выкинь подобные разговоры из головы.

Когда они вышли из таверны, моросил дождь.

Дорога Орудж-бея пролегала через рынок. Его внимание привлекла толпа людей, обступивших кого-то. Подойдя он увидел корчившуюся в крови мавританку. Большинство окруживших ее были также мавритане, торговавшие здесь и жившие в лачугах неподалеку.

Старик, наклонившийся над раненой женщиной, гладил ее лицо дрожащей рукой и плакал. Уткнувшись в бок ребенок дергал пуговку на платьице этой черноволосой, черноглазой смуглолицей женщины…

Старик отводил с ее лица налипшие черные густые пряди. Люди говорили, что несчастную сбила карета проезжавшего гранда, когда она просила милостыню.

Тут прискакали конные стражники и, размахивая плетьми, стали разгонять толпу. При виде Орудж-бея, узнав его, начальник стражников осадил коня и сказал:

– Случайное несчастье, сеньор!

…Потом они подняли и запихнули женщину в арбу, старик, взяв ребенка на руки, тоже забрался в кузов, примостившись рядом с женщиной.

– Кто она вам? – спросил Орудж-бей.

– Дочь… – старика душили слезы. Он укутал мальца в шаль.

Орудж-бей достал из кармана золотые реалы, подошел и вложил их в трясущуюся руку.

– Да хранит вас Господь! – отозвался старик.

Арба тронулась с места.

Через несколько часов в королевском дворце шли разговоры о теплом отношении нового христианина к маврам и проявленной им щедрости.

* * *

Вернувшись к себе, в отведенное ему жилище, которое никак еще не мог назвать своим домом, он почувствовал смертельную усталость. Радость от предстоящего выхода книги, любезный прием у короля померкли, с той самой минуты, когда он покинул покои его величества и услышал фразу настоятеля. Зрелище жестокой сцены на Главной площади, приговоренных, ожидающих ужасной казни, да еще эта несчастная мавританка…

Впервые он так остро, так пронзительно-больно ощутил свое одиночество в этой стране.

Жизнь казалась пустой, исчерпанной, прожитой.

Всматриваясь в серую пелену нудного дождя, он вспоминал дороги, пройденные за эти годы, дороги, начавшиеся далеко-далеко отсюда, за тридевять земель, вспоминал шумную, залитую солнцем площадь Шаха Аббаса в Исфагане, проводы миссии, прощание, напутствия, печальные глаза жены Фатимы, в которых блестели слезы. Вспоминал маленького сына-несмышленыша (тогда маленького, а теперь…), лица родных проступали как видение, как сон, с расплывшимися чертами, и невыносимая тоска обжигала сердце. Они там одни, жена, сын, но нет, двоюродные братья и сестры не оставят их заботой и участием, не оставят, – утешал он себя… Да и с шахского двора им пособие выдавали… Должны были выдавать… Но… кто знает… Разве можно надеяться на милость сильных мира сего…

Здесь настоятель придворной церкви неспроста уцепился за эту притчу. Как легко можно превратно истолковать безобидные слова…