Шакарим

«В этот момент со стороны Чингистау появилось тоскливое черное облако, поднялся темный ураган, дождь перешел в снег. Когда выезжали из аула, Адиль заметил, как ветер погнал куст перекати-поля и занес в колодец. Увидев это, он подумал о тюрьме: «Как одиноко без родных! Ах, как безжалостна жизнь!».

А при описании жизни казахского аула Шакарим добавляет натуралистические штрихи, какие невозможно придумать никакому постороннему сказителю:

«Из аула вышли голые ребятишки. Они закрыли уши ладошками и стали подражать голосам ягнят, овец. Они кричали то во весь голос, то приглушали крики. Громкие звуки сменялись глухими, а ребятишки, похлопывая себя по голым бокам, все пошли впереди ягнят.

Из крайней бедной юрты вышел старик, опираясь на палку, приблизился и стал покрикивать на овец: «Ишайт, шайт!»

И вот в это самое время ты, древний Чингистау, опустил свою тень, как с пояса темный платок, на людей, собравшихся у твоего подножия. А из юрты, словно узнав о твоей кончине, вышел старый, дряхлый старец, бросил свою шапку и стал собирать овец».

В этой зримой картине степного вечера, наполненного звуками и жестами всего живого, предстают не только люди — млад и стар, но и вечная гора, опускающая сумеречную свою тень на своды жилищ. Эта гармоническая слаженность мира для автора очень важна: кто из окружающих его молодых современников равен миру и его гармонии.

Но Шакарим в этом произведении напрочь лишен морализаторства. Не было у него попыток представить события, по литературной моде, как отражение классовой борьбы или показать через злодеяния Еркимбека порочность «новых» казахов. Конечно, борьба людей и мотивы жестокого противоборства сполна представлены в «Адиле и Марии», но не это главное для поэта. Он обрисовывал жизнь как художник, позиционируя ее красоту в самой горькой драме возвышенных чувств.

К великому сожалению, «трагический роман» «Адиль и Мария», эта своеобразная литературная матрица жизни, не дошел в печатном виде до современников автора. Несомненно, он существовал в рукописных копиях, но их было слишком мало.

В конце 1925 года Мухтар Ауэзов опять уехал доучиваться в Ленинград, и без него журнал «Тан» вскоре был закрыт как «националистический». А самому Шакариму так и не удалось найти средства на издание книги. Открытие романа было отложено на шестьдесят три года.

Поразительное дело, Шакариму было шестьдесят шесть лет, когда он начал жить в одиночестве в Саят-кора, однако наступил один из самых продуктивных творческих этапов его жизни. Еще более поразительно, что он творил в пору, когда над степью собирались грозовые облака. Советская власть, все более подчиняя людей своим требованиям, становилась неотвратимой угрозой традиционному способу хозяйствования казахов. Мир кочевья шел к своему апокалипсису.

И в этот момент поэт стал трудиться более истово, чем когда-либо прежде. Писал непрерывно, отсылал статьи в газеты, стихи в журналы. Дописал прозаическое сочинение «Адиль и Мария», работал над автобиографической «Жизнью Забытого» и завершал трактат «Три истины».

Он бросился в стихию творчества как в последний долгий бой с непомерным злом. И писал из чувства долга. Долга перед народом, перед степью, перед своей землей. Он обязан был писать. Или уйти, как Лев Толстой.

Он постоянно мыслил образом и личностью Толстого, все более понимая, что уход в Саят-кора — это и есть толстовский путь в пустынь, дорога к самому себе. И он всего себя отдал этому чувству. Толстой, его любимый Толстой говорил, что, не оставив в чернильнице куска мяса с кровью, ничего не напишешь. Шакарим сжигал себя на костре чувств, в пламени переживаний, в огне страданий ради всех людей в степи, ради человечества. Его активный труд сочинительства как позиция противостояния обстоятельствам, творимым силами зла, стал сознательным выбором последнего периода жизни.

Тропою, ведущей к смерти