Шакспер, Shakespeare, Шекспир. Роман о том, как возникали шедевры

23 апреля 1616 года

Уилл Шакспер, последние часы жизни

А в конце года, кажется, 1610-го мы встретились снова.

Что происходило со мной после «Макбета», когда время так медленно и тоскливо истекало, но так быстро истекло? – да ничего вроде бы и не происходило.

Много пил, много ел, тучнел, стал задыхаться.

Богател.

Сочинял, только уже не помню что.

Кажется, пытался хоть как-то утихомирить боль – и, вспомнив Плутарха, в два-три вечера, но без какого бы то ни было подобия былой увлеченности, смастерил «Антония и Клеопатру». Да, точно, смастерил…

Нет бы написать тогда пьесу для трех персонажей: Клеопатры – Элизабет, Цезаря – Роджера и Антония – себя.

Как бы хорошо у меня получилось!

Но настоящий Цезарь был убит Брутом еще до того, как Антоний и Клеопатра соединились… точнее, он с нею соединился, а она с ним – нет, все никак не могла забыть своего лысого полубога, Гая Юлия… и пришлось мне остановиться на ничтожестве, якобы Цезаре – Октавиане или Октавии, не помню точно…

Помню только, что диктовал переписчику текст и сам себе удивлялся: зачем выволакивать на сцену кучу сторонников Антония, сторонников Октавия, приверженцев Помпея и прочую ничуть не интересную мне свору – общим числом тридцать три человека?

Однако выволок – и получилось такое, что лучше бы не получалось совсем. Неплохо было только вот это:

Теперь ты что! Игрушка из Египта,
Чтоб тешить Рим…
<…>
Нас будут лапать, как публичных женщин,
Невежи-ликторы и бичевать
Паршивцы-рифмоплеты, а актеры
Изобразят александрийский пир.
Антоний будет выведен под мухой,
А желторотый рядовой пискун
Представит жизнь царицы Клеопатры…[27]

И неважно, что это говорит Клеопатра, сдавшаяся на милость победителя, Октавия Цезаря.

Видит бог, это говорил я, сдавшийся на милость своей тягостной участи; говорил, выплевывая все свое отвращение к театру, к ее величеству публике и к самому себе, драмоделу Уиллу Шаксперу.

Выплюнул, вот только боль моя от произнесенного Элизабет в зале трактира «Митра епископа», утихла совсем ненадолго.

Кажется, произвел еще на свет какую-то сказку, где «внезапно» оживала мраморная статуя главной героини[28]. Да, точно, произвел – именно эту пьесу мы вспомнили в конце 1610 года, когда в предпоследний раз собрались в том же кембриджском доме.

Они приехали из Бельвуара, где уже год, как жили вместе. Удивительно, но когда я узнал о ее переезде к мужу, надежда во мне вновь ожила, словно среди выгоревших в камине углей оказался один крохотный упрямец, не отказавшийся от счастья гореть – и, без малейшего дуновения, одним только собственным усилием, породил едва видный язычок алого с голубой окаемкой.

Я почувствовал: финал близок – и это ожидание разрешения всех загадок, разрубания всех узлов давало силы верить в то, что смогу еще быть счастлив, что даже сам дьявол не всесилен в утверждении зла.

Увидев Ратленда – осунувшегося, то и дело морщившегося и поглаживающего правый бок, – вспомнил, каким он был в моей артистической после представления «Юлия Цезаря».

Вспомнил еще ее звонкое: «В смерти, Роджер! В смерти».

И подумал: «А что же все-таки будет после того, как он умрет?»

26 июня 1612 года

Роджер Мэннерс, 5-й граф Ратленд, последние часы жизни

Побывав во время единственной поездки в Лондон на представлении «Короля Лира», мы с нею долго говорили потом о том, может ли из этой пьесы получиться шедевр.

Уилла, против обыкновения, в театре не было, на сцену он, как нам сказали, уже давно не выходит – но это не лишало разговор того чувства преклонения, которое уже стало сутью нашего к нему отношения.

Shakespeare, автор «Ромео и Джульетты» и «Макбета», и Уилл Шакспер, автор бесчисленных наспех сделанных пьес, словно бы соединились в кого-то третьего, пусть изредка, но беседующего с Великим Архитектором.

О чем? – о жизни, смерти и любви, разумеется.

«Бог есть любовь», – сказал апостол[29].

Верю в это, однако верю и в то, что Он же есть и жизнь, и смерть.

Верю, что только во имя этого непостижимого триединства сотворен человек-творец – тот, для кого «АлефЛамедРеш» становится и наполнением любви, и смыслом жизни, и сутью смерти.

Я в это верю.

Изумительно талантливая Элизабет это чувствует.

Гениальный Уилл этому следует – отнекиваясь, сопротивляясь и брыкаясь.

Давно прошли времена, когда я, с некоторым даже наслаждением, выискивал в его пьесах недостатки; что ж, пора признаться, хотя бы самому себе, что делал это из самого стойкого вида зависти – зависти, рожденной высокомерием.

В этом своем высокомерии я не мог понять, что сын заурядного перчаточника, нахватавшийся сведений, но так и не обретший знаний, есть крупица Великого замысла, штрих Великого плана.

Не мог!