Шакспер, Shakespeare, Шекспир. Роман о том, как возникали шедевры

Желающую забыть, но начинающую понимать, что за первым убийством непременно последуют второе, третье…

Леди Макбет

Нет, не тревожьтесь.
С ним это смолоду. Прошу сидеть.
Все это вмиг пройдет. Не обращайте
Вниманья, чтоб припадка не продлить.
Садитесь, кушайте.

(Макбету.)

И ты – мужчина?

Макбет

Да, и бесстрашный, если я могу
Смотреть на то, что дьявола б смутило.

Леди Макбет

Опять, наверное, какой-то вздор,
Тебе внушенный глупым малодушьем,
Как тот кинжал, который ты видал
Пред спальнею Дункана. Пот холодный,
И дрожь, и бледность – словом, все черты
Нелепых дамских страхов у камина,
Зимой, за сказками! Какой позор!
Лица нет на тебе. Ты испугался
Пустого кресла, правду говоря.

Макбет

Взгляни туда! Ты видишь? Что ты скажешь?
Чем мне кивать, скажи мне лучше, дух,
Чего ты хочешь? Если своды склепов
Покойников нам шлют назад, пускай
Нам гробом будут коршунов утробы.

Ведь легко же забыть подобную малость – давно перерезанное горло!

Так недавно перерезанное горло, что кровь из него все еще не истекает, а выплескивается крохотными, слабыми фонтанчиками.

И простить, поскорее простить себе эту кровь – ведь как иначе, не проливая крови, можно добыть корону… притягательную, из медово отблескивающего золота?

Но визг доброй старушки Бесс, визг, в котором не было ни нотки свирельной певучести, присущей голосу ее крестницы – Элизабет Ратленд-Сидни, вонзал в мой воспаляющийся мозг, что власть нельзя смаковать, как мед; власть невозможно вкушать, как мед, – ее можно только жрать.

Жрать кусками, не пережевывая, и каждый вновь проглоченный кусок власти – это свежая человечина.

Макбет

…Друзья, не беспокойтесь.
Нисколько не серьезен мой недуг,
И близкие привыкли. За здоровье
Вас всех, друзья! Налейте мне вина.
Полней налейте, и тогда я сяду.
За процветание всего стола
И за недостающего нам друга,
За дорогого Банко! О, как жаль,
Что с нами нет его!

<…>

Дух Банко возвращается.

Сгинь! Скройся с глаз моих! Пускай земля
Тебя укроет. Кровь твоя застыла,
Без мозга кости и, как у слепых,
Твои глаза.

Что, рождая это, чувствовала Элизабет Ратленд-Сидни, дочь знаменитого лирического поэта? Или в те минуты она была дочерью военачальника, в пылу сражений не помнившего о любви, так пылко воспеваемой им в сонетах?

Неужели в одном и том же человеке могут уживаться двое: один, бесконечно преданный жизни, и другой, беззаветно служащий ее отрицанию?

Неужели в Элизабет, чей облик не нес на себе ни малейшего отпечатка зла, жил еще и неукротимый дух ее тезки, королевы, визжавшей во сне, когда ей виделись те, кого она бестрепетно посылала на плаху; когда ей снилась голова ее матери, Анны Болейн, которую Генрих Восьмой – уже после казни – покрывал, говорят, поцелуями, едва ли не более страстными, чем в ночи их любви?

Я понял тогда, что мы, не оговаривая замысел заранее, создали пьесу не о злодее и злодейке, а о том, что и Бирнамский лес пойдет на Дунсинан, и мститель, не рожденный женщиной, непременно появится… Все будет так или еще страшнее, потому что кроме любви Творца к нам, таким несовершенным, есть еще и возмездие.

И еще я понял, что теперь уже нет отдельно Элизабет, отдельно Роджера и отдельно меня – а есть неведомый нам самим Shakespeare, которому доступен весь, во всей полноте его, АлефЛамедРеш.

Озарение – игра – осмысление.

26 июня 1612 года

Роджер Мэннерс, 5-й граф Ратленд, последние часы жизни

Сидел в кресле, высоко вознесенный их величием… так не может быть: «сидел, вознесенный», но так было.

Боготворил Уилла, с непререкаемым совершенством подхватившего стремление Элизабет хотя бы на время побыть и Макбетом и Бесс; боготворил Элизабет за это стремление.

Боготворил нас троих, родивших подлинного Shakespeare, которому стал доступен весь, во всей полноте его, АлефЛамедРеш.

Она спросила:

– Как вы думаете, милорд, нашему доброму королю Якову, храни его Господь, понравится эта сцена?

Я молча кивнул, а она продолжила: