Шакспер, Shakespeare, Шекспир. Роман о том, как возникали шедевры

Конечно, он не заслуживал бранных слов – только восхищения, но как иначе у меня получилось бы не почувствовать себя одиноким и ненужным?

23 апреля 1616 года

Уилл Шакспер, последние часы жизни

Чем более свободными и раскованными становились мы с Элизабет, тем приметнее увядал Ратленд. Плюя на все его «АлефЛамедРеш», я не только наговаривал отличные куски текста, но и предлагал такие идеи и решения, которые в его неплохо, надо признать, устроенные мозги не приходили да и не могли прийти. Особенно хорошо помнится, что высмеял его требование к жене придумать монолог уже лишившейся рассудка леди Макбет.

– Роджер, – сказал я снисходительно, – сразу видно, что ты никогда ничего не сочинял, а только поучаешь нас с миледи, как это нужно делать.

И с наслаждением понял, что нанес удар совершенно точно.

– Поверь, – продолжал я, – что создать убедительный монолог сумасшедшего может только тот, кто сам находится на грани безумия. Поверь хотя бы потому, что я долго бился над той сценой, где Офелия, уже сойдя с ума после гибели Полония и исчезновения его трупа, является во дворец. Ничего не получалось до тех пор, пока не догадался: она должна петь что-то случайное и бормотать какие-то случайные слова. Однако леди Макбет петь мы не заставим – хотя бы потому, что скажут, будто Shakespeare повторяется. Предлагаю другое: ее безумие обсуждают два врача, а она появляется на сцене ненадолго и говорит, что никак не может отмыть руки от крови убитого короля Дункана… пусть еще просит отсутствующего мужа не пугаться призрака Банко. Вы согласны со мною, миледи?

– Да, Уилл! – как звонко она произносит мое имя! – Ты совершенно прав.

Вот так! А мнение Роджера мы даже и не спросили! И я воодушевился еще более:

– Но когда Макбету сообщают о безумии… нет, уже о смерти жены, он произносит что-то вроде эпитафии, но без малейшей скорби. Скорее, грусть по поводу бренности всего, чем живет человек. Сейчас, секунду, вот:

Макбет

Не догадалась умереть попозже,
Когда б я был свободней, чем сейчас!
Мы дни за днями шепчем: «Завтра, завтра».
Так тихими шагами жизнь ползет
К последней недописанной странице.
Оказывается, что все «вчера»
Нам сзади освещали путь к могиле.
Конец, конец, огарок догорел!
Жизнь – только тень, она – актер на сцене.
Сыграл свой час, побегал, пошумел —
И был таков. Жизнь – сказка в пересказе
Глупца. Она полна трескучих слов
И ничего не значит…

Немногие готовы жить ради любви, лишь единицы – во имя нее умереть, а обычная женщина, даже тоскуя в привычном своем существовании, не согласится повторить судьбу Джульетты, хотя и рада, быть может, в сладких грезах убегать из плена участи, твердо зная при этом, что в любую минуту может вернуться обратно. И потому вполне способна вообразить себя четырнадцатилетней девочкой из Вероны и произнести ее страстные слова хоть с каким-то подобием страсти.

Но кто из них имеет столько честолюбия, столько стремления к власти, чтобы убедить мужчину стать убийцей?

Неужели в Элизабет это нашлось?

Неужели Ратленд, зная ее, любя ее как-то так, как я любить не мог, был прав, задумав образ леди Макбет?

О, иногда мы поднимались до таких высот, что кружилась голова!

Макбет

Почудился мне крик:
«Не надо больше спать! Рукой Макбета
Зарезан сон!» – Невинный сон, тот сон,
Который тихо сматывает нити
С клубка забот, хоронит с миром дни…
<…>
Всюду разносилось:
«Не надо больше спать. Гламисский тан
Зарезал сон, и больше тан кавдорский
Не будет спать, Макбет не будет спать!»

Текст пьесы складывался волшебно быстро. В конце шестого дня я даже подумал, не замедлиться ли мне, иначе уже на следующий, седьмой день, все будет закончено, – и что же, время пребывания с нею под одной крышей так страшно сократится?

Время, когда ее душа принадлежит моей, а моя – ей, так страшно сократится? Shakespeare, рождающийся от нашего с нею слияния, проживет не одиннадцать назначенных ему Провидением дней, а всего семь?!

…Нам оставалась только сцена появления призрака Банко на пире у Макбета – мы специально отложили ее на самый конец работы, желая сочинить так, чтобы король Яков представил себе ужас старухи Бесс при воспоминаниях о казни его матери, Марии Стюарт. Представил – и почувствовал себя отомщенным.

И тут Элизабет неожиданно взбунтовалась.