– Ты мне мстишь, Роджер? Ты – мне?
И я ответил – без радости, без печали, вообще, без какого-либо проблеска чувств… ведь только так и пристало отвечать из родного мне состояния Реш:
– Конечно, мщу, Элизабет! Единственным достойным нас с тобою и Уилла способом: вывожу на мировую сцену и заставляю жить на ней женщину, добрую, быть может, изначально, однако сдавшуюся в плен ложной идее о ложном величии. И причинившую этим много зла – прежде всего, самой себе… Впрочем, мое решение – все же не месть! Это строго дозированная обида – за бессмысленно огромную обиду; скрупулезно рассчитанный удар – за убийственный удар; тщательно отмеренная боль – за безмерную боль. Всего лишь мера – за безмерность, а, значит, не месть, которая всегда безмерна, даже если прикидывается поучающим наказанием. Ты меня слушаешь, Элизабет?
– Слушаю, Роджер, но стараюсь не слышать. То, что ты сейчас говоришь, – ужасно. Стараюсь не слышать. Мне легко, оттого что мы не вместе, Роджер.
– Как хорошо, что мы даже и не рядом, Элизабет!
23 апреля 1616 года
Уилл Шакспер, последние часы жизни
– Значит так, – говорил я им увлеченно, – Макбет и Банко проезжают мимо места, где собираются ведьмы, и те предсказывают, что Макбет станет королем. А Банко?.. Банко, Банко… Да, конечно, самому Банко трона не видать, зато потомки займут его прочно. Годится?
Роджер кивнул, и я увидел то, что должен был увидеть: степь, заросшую вереском. Услышал гром. Испугался, когда появились ведьмы[25]
.26 июня 1612 года
Роджер Мэннерс, 5-й граф Ратленд, последние часы жизни
И я впервые осознал всю чудовищную несправедливость жизни, которая заставляет этого соловья петь в клетке, сплетенной из нищеты и изнуряющих попыток из нее выбраться.
Из необходимости добиваться благоволения таких посредственностей, как я, Саутгемптон и несть нам числа.
Из благосклонности каждого зрителя, которого необходимо заманить, развлечь, расшевелить, растрогать, облагородить примитивные чувства, разбудить заспанные мозги – и все это ради шиллинга, с трудом выуженного из его кармана.
И как же я смею разговаривать с этим гением менторски?
Но и как смеет он опускаться до уровня пигмеев, вместо того чтобы стремиться – ежеминутно, ежесекундно – к совершенству?
Нет, моя миссия все же не в том, чтобы преклонять перед ним колени, а в том, чтобы злить его, дразнить и заставлять подниматься все выше и выше. Только в этом, всегда в этом!
В этом – даже всего через секунду после того, как он, не прилагая никаких усилий, щеголяя скоростью импровизации, почти не переводя дыхание, выпалил искрящийся, сверкающий фрагмент.
Моя миссия – и это так трудно, ты бываешь так жесток, Великий Архитектор! – быть его врагом, к которому он, гений, привязан сильнее, чем обычные люди привязываются к друзьям.
Ибо Судьба не посылает гениям друзей, она посылает им только врагов, будоражащих их гениальность, побуждающих их создавать шедевры.
Вот почему я не сказал ему ничего, кроме «Годится!».
А потом еще и спросил ворчливо:
– Но ведь нельзя, – надеюсь, ты это понимаешь? – чтобы ведьмы, возникнув в начале, потом исчезли бесследно. Когда они появятся в следующий раз?