Шалопаи

Павлюченок прочитал. Не веря своим глазам, перечитал вторично. При полном глубоком молчании. Все видели, – произошло что-то невероятное.

– Тут это… зачитываю, – пролепетал Котька. – «… от члена КПСС Граневича. Заявление. Я, такой-то, полагаю, что расхититель Башлыков не имеет морального права быть коммунистом. Во всяком случае, я в одной партии с вором состоять не желаю. Поскольку у коммунистов комбината иное мнение, прошу исключить меня из рядов КПСС». И чего будем с этим делать?

Гвалт поднялся нешуточный. Случилось немыслимое. Главный инженер – второе лицо крупнейшего предприятия – заявил о нежелании оставаться коммунистом. Сначала бросились отговаривать, потом кинулись согласовывать. Обком поначалу выступил за жесточайшие, показательные меры. Жёсткую позицию заняло министерство. Вплоть до увольнения.

Но как раз стали множиться схожие случаи. Потому демарш решили спустить на тормозах. С должности пока не увольнять, чтобы не привлекать к случившемуся чрезмерного внимания. Самого Граневича в высоких инстанциях стали сторониться, будто зачумлённого. И, уж конечно, о дальнейшем карьерном продвижении можно было забыть.

Но что по-настоящему глубоко задевало Граневича, так это соглашательская позиция бывших земцев. В голове его не укладывалось, как люди, взращенные Земским, могут покрывать разворовывание комбината. Оська чувствовал себя совершенно растерянным.

Причину всеобщей снисходительности к Башлыкову расшифровал всё тот же Фрайерман:

– Так другие на своём участке такие же кооперативы пооткрывали. У каждого нынче свой интерес. Вот и сторожатся, как бы их самих не коснулось.

В самом деле, объединение «Химволокно» потихоньку утрачивало единую жёсткую структуру. То там, то здесь при отдельных производствах стали создаваться кооперативы, учредителями которых выступали, как правило, их руководители.

В февральскую субботу Клыш в полупустом райотделе колотил по «Эрике»: набивал обвинительное заключение. Со скукой поглядывал на угол стола, где ждали своей очереди ещё две точно таких же папки.

Хлопнула входная дверь.

– Из ваших никого. А из следователей – Клыш на месте! – донёсся заискивающий голос дежурного Огурчикова. – Может, предупредить, что хотите видеть?

– Исчезни! – ответили ему. По пустынному коридору протопали давящие, вперевалочку, шаги. Зашёл Боб Меншутин. Под курткой синтетический костюм с искоркой. Единственный, считавшийся выходным. Реже его надевал разве что милицейскую форму, – два раза в год на строевые смотры. Костюм – на торжественные совещания и на подведение итогов. Уселся, отфыркиваясь, напротив. Ослабил галстук, теснивший крутую шею. Несмотря на парадный вид, выглядел Меншутин потрёпанным, под хмельком.

Бухнул о стол фотоаппарат «Зенит».

– Пятый! – сообщил он угрюмо. Только что Борис Меншутин был премирован очередным ценным подарком.

– Нет, чтоб с квартирой помочь. Вместо этого ты, говорят, скопидом. Ну почему, если квартира нужна, сразу скопидом?

Борис извлёк отпитый фунфырик водки. Отхлебнул, занюхал рукавом. В последние месяцы выглядел он помятым, будто подспустивший футбольный мяч.

– Пойдём посидим в Доме офицеров. Там, говорят, «Жигулёвское» свежее завезли, – предложил Меншутин. – Не хочется в одно рыло упиваться.

Это было справедливо: пить в одиночку можно с радости, напиваться в горе – только в компании друзей. Клыш, хоть и неохотно, загрузил дела обратно в сейф.

Вход в Дом офицеров охранял вахтёр, дед Аркаша, перебравшийся сюда из студенческого общежития. Преображенный Аркаша блистал свежепошитой формой с галунами. На столике рядом с очешником лежала «Краткая история философии» – вся в закладках. Да и в остальном Аркаша себе не изменил. На новом месте ввёл те же правила, что и в прежнем «гадюшнике». Без заминки пропускал тех, кого не пропустить было нельзя. Прочих – за таксу: днём вход – рубль, вечером – до трёх. Пройти в Дом офицеров, не заплатив, сделалось престижно. Держали пари. Вскоре уж не договаривались встретиться в Доме офицеров. Говорили кратко – у деда Аркаши.