Шалопаи

Корявая, но душевная речь обвиняемого подействовала. Реплики сделались страстными, гневными.

Крамской придвинулся к парторгу.

– Ситуация выходит из-под контроля, – шепнул он нервно. – Давайте сворачивать комедь. Как бы слушок не пополз. Хорошо, если только по линии комсомола. А ну как до обкома партии доведут.

Собрание поспешно свернули. Подоляко быстренько исключили из комсомола с формулировкой «За поведение, недостойное члена ВЛКСМ».

Единственный в президиуме отмолчался – корреспондент Поплагуев. Всё это время Алька беспрерывно строчил, переворачивая лист за листом. И чем дальше, тем ниже склонялся над столом, чтоб из зала не видна была ухахатывающаяся его физиономия, – сдержать хохот смешливому Альке было не под силу.

Через сутки Поплагуев принёс в редакцию фельетон – «Коровья свадьба».

На сей раз Забокрицкий встретил юнкора мрачновато. Пролистал по косой.

– Зубастенько, – кисло оценил он. – Постебался от души. И что теперь с твоим пасквилем делать?

– Почему пасквиль? Пасквиль – это когда враньё, – возразил Алька. Придавил собственный текст. – Не спрашиваю: хорошо или плохо. Просто скажи: это правда или нет?

– Эва как наповал! Правдоруб нашёлся, – Забокрицкий усмехнулся. Сделал знак Поплагуеву запереть дверь. Извлёк из шкафа бутылку початого армянского коньяка, предложил гостю. Тот отрицательно кивнул. Налил себе с полстакана. Выпил.

– Сопьёшься на этой работе, – пожаловался он.

– Ты не увиливай! – Алька начал входить в раж. – Просто: правда или нет?!

– Для меня – правда. Для газеты – искажение. Для комсомола вовсе клевета! – вяло ответил Забокрицкий. Занюхал липкую карамельку.

– Не вертись угрём! – выкрикнул в горячке Алька. – Ты ж журналист! Сам же витийствуешь за стаканом: советский журналист – самый объективный в мире. Да или нет?!

– Как же можно без объективности? – снасмешничал Марик. – Кто платит, за того я и объективный, – он подмигнул примирительно. – А газета – орган обкома комсомола. Небитый ты пока, паря…

Забокрицкий еще раз пролистал материал. С сожалением отложил.

– Хорошее у тебя перо. Злое! – позавидовал он. – А вот журналюги из тебя, похоже, не выйдет. Здорового цинизма не достаёт. Скажи спасибо, что замну втихаря.

Но замять не получилось. Машинистка, печатавшая фельетон, сохранила одну из закладок. Перепечатала, пустила по знакомым. Фельетон начал ходить по рукам. О нём говорили, обменивались. Ещё бы! Осмеянию подверглась инициатива, одобренная на самом верху. И то, что материал отказались напечатать, лишь добавляло ему самиздатовского душка.

Фамилия Поплагуева-младшего сделалась на слуху.

Росла и другая его слава – удачливого преферансиста. Даже среди комбинатовской «инженерии» не находилось игроков схожего уровня. Разве что Граневич. Но Оська, поглощённый мыслями о комбинате, играл без души, больше, чтоб составить компанию другу. Он, единственный, видел, что с Алькой, внешне прежним, лёгким, дурашивым, происходит неладное. Потому всякую редкую свободную минуту старался побыть с ним: в ресторане, в бильярдной Дома офицеров, где Поплагуев слыл одним из лучших бильярдистов.

Сегодня под пивко и коньячок поигрывали в «гусарик» на квартире последней пассии Альки – официантки Людки Пичуевой. Людка – добрая, чувственная – вязала рядом в кресле. Время от времени подходила, прикладывала спицу к Алькиной спине.

В дверь позвонили. Людка пошла открыть. Вернулась, пятясь.

– Думала, никогда больше и не увижу. Думала, и думать забыл, – лепетала она.

– И не увидела б, если б не дело, – ответил из прихожей мужской густой голос. Вошёл Лапа – в «тройке» от лучшего городского портного Чулы. Пригляделся к играющим. Следом – проскользнул смуглый, с быстрыми ускользающими глазами и острыми челюстями парень – Миша Чвёрткин.

С москвичом Чвёрткиным Алька был знаком, что называется, шапочно, – встречались на субботниках. Был Миша «химиком» – отбывал исправработы за мошенничество. По весне отстёгивал несколько сотен коменданту общежития и перелётной птицей срывался на юг. При себе имел чемоданчик с тонким бельем, французские плавки и десяток-другой свежезаряженных колод. Возвращался по осени: почерневший, погрузневший, «упакованный».

С Лапой Алька изредка пересекался в бильярдной Дома офицеров. Тот не здоровался, – видно, не узнавал. Алька тоже не лез с напоминаниями.

– А вы, кажись, шёлковские пацаны, – будто только теперь узнал Лапа.

Алька приподнял палец, Оська, не слишком заинтересованный, коротко кивнул.

– Ходит слух, что в преф круто играешь, – обратился Лапа к Альке. Покрутил массивный перстень на увесистом пальце. – Дружок мой, Чвёрткин, замучил, – сведи да сведи. Я-то больше в буру поигрываю. А он – заядлый.

– Да, ищу достойную компанию, – подтвердил Чвёрткин. – Кого ни спросишь, расписывают тебя, прям как гроссмейстера.

– Маракуем малёк под коньячишко, – Алька показал глазами на сервировочный столик с открытой бутылкой «Арарата». – Желаете присоединиться?