Шанс для злодейки

Тесной кухни не хватит, чтобы вместить эту злость. Вчера он праздновал день рождения с друзьями, так что запах перегара ещё держится, а на белках глаз красными звёздочками отмечены лопнувшие сосуды. Набрякшие веки, мятая рубашка, засохшая корочка возле рта. Не лучший вид, но я люблю его и смахиваю неприглядные детали, как сор, пытаюсь разглядеть за ними то солнце, за которым последовала почти год назад. Не так часто его доводилось видеть: то командировки и завалы на работе, то больная мама, с неприятным характером, из-за которого он до сих пор нас не познакомил, да ещё тесный круг друзей, в который не принято приводить женщин. Иногда я обижалась до соплей, как вчера, когда оказалось, что мне нет места на празднике. Но всё равно прощала. Ради сонных объятий по утрам, поездок далеко за город и тех слов, что он говорил, когда был в настроении. «Мы могли бы стать идеальной семьёй, — говорил он, проникновенно смотря в самую душу, и я замирала в сладостном ожидании. — Детей бы завели». Пусть не сегодня, но однажды он созреет. Он ведь так любит меня, хоть и жалуется частенько, что мой характер невыносим.

Но сейчас лакированная картинка счастливого будущего идёт трещинами.

Он злится.

Он не должен злиться, но делает это. Глаза налились кровью ещё больше, зубы сцеплены. Он отворачивается, как будто я совершила нечто такое, отчего ему противно на меня смотреть.

— Какой срок? — цедит он, вытряхивая сигарету из пачки.

Я сперва морщусь от понимания, что придётся дышать противным дымом, и только потом осознаю вопрос.

— Тринадцать недель.

С бумажным стуком на пол падает несколько сигарет, чиркает зажигалка. Он делает затяжку, и вся поза его — готовность отразить нападение. Набыченный, с поднятыми плечами. Не так я всё представляла. Растерянность и разочарование горьким ядом проникает в меня вместе с запахом дыма. В горле першит. Я наливаю воды из-под крана, только чтобы не стоять столбом.

— Дам денег, сходишь сегодня, — бросает он мне в спину.

Слова застревают в ней, вспарывают кожу, доходя до самого сердца. Меня как будто прижгли раскалённым прутом. Чашка падает в раковину, перекатывается на круглом боку.

— Что? — Я ещё надеюсь, что ослышалась.

— Что? — передразнивает он, кривляясь. — Руки в ноги, говорю, и бегом. Писец, подарочек, я на траты не рассчитывал вообще-то.

— Тринадцать недель, — повторяю я, хотя хочу сказать совершенно другое.

Я хочу биться в истерике, потому что всё идёт не так, как должно, чудовищная неправильность, в которую я не могу верить. А вместо этого едва блею, обмирая внутри. Та часть меня, в которой уже проснулось материнство, где-то за гранью рассудка боится, что всё это видит и слышит ребёнок. — Аборт до двенадцати делают.

Его лицо, которое уже расслабилось, обращается в камень.

А потом вспыхивает яростью — и она падает на меня.

— Вот ты тварь, — говорит он и отшвыривает сигарету в раковину. Пепел шипит. — Специально ждала, да? Чтоб ничего сделать уже нельзя было? Я думал, ты тупая у нас, наивный цветочек, а ты хитрая тварина, оказывается.

Он смотрит так, словно впервые видит, словно всё обо мне понял.

Словно я только что предала его.

Острое чувство несправедливости раздирает на части.

— Ты же сам говорил, что хочешь! — Я ещё пытаюсь что-то спасти. Беру его за руку, но он выдёргивает её, как будто от прокажённой. — Я не специально, честно, просто не заметила! Цикл всегда скакал. А когда заподозрила неладное… Я сама узнала только пару дней назад. Хотела сюрприз тебе сделать. Обрадовать.

Его смешок хуже любой ругани.

— Обрадовать? Ты серьёзно сейчас? Обрадовать?! — орёт он, багровея от самой шеи. — Так. Есть у меня знакомый человечек, позвоню, скажет, к кому обратиться. Тринадцать не особо больше двенадцати.

— Я не хочу, — шепчу я так тихо, что он слышит. Повторяю уже громче: — Я не хочу! Почему ты так реагируешь? Ты же сам говорил, что из нас бы вышла прекрасная семья. Дети. Детей хотел. Ты же говорил. Ты говорил.

Как заведённая, я повторяю одно и то же. Заклинание, которое не желает срабатывать, молитва, которой не докричаться ни до одного бога. И чем больше я говорю, тем сильнее он наливается яростью, пока не взрывается:

— Каких детей, дура?! Какую семью?! Я и так женат! Пустил в свободную хату пожить, а ты уже губу раскатала! Другая баба давно бы догадалась, а тебя, видать, всё устраивало.

Я вдыхаю, но воздуха нет, вакуум сжимает лёгкие в крошечные мешочки.

— Катись к чёрту, — говорю мёртвым голосом. — Съеду сегодня же.

Кажется, что это кухня поворачивается вокруг, а я стою на месте, вросшая в этажи.

— Не-не-не, — быстро спохватывается он и больно цепляет за локоть, — куда пошла. Сначала избавимся от проблемы, а потом катись, куда хочешь.

— Отвали, — огрызаюсь я, пытаюсь освободиться, но хватка крепкая. — Пусти меня сейчас же! Сама воспитаю!

— Кого ты воспитаешь, припадочная, — пыхтит он, пытаясь меня удержать, сжимает клещами, до синяков, — припрёшься потом мне на порог алименты требовать. Если жена узнает, меня тесть в ближайшем лесу зароет.