Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха

Фамилия нового премьера вызвала вздох облегчения – нашелся человек, взявший на себя ответственность за судьбу страны «здесь и сейчас». «Впервые за много лет французы увидели на посту главы правительства не вождя партии или лидера шаткого большинства», но «новое воплощение всей Франции»[443]. Маршала «кликали на царство» с 1935 г., когда левый радикал Пьер Кот, будущий эмигрант, «резистант» и коммунист, писал о нем как о желательном главе правительства. Годом позже маргинал Гюстав Эрве выпустил брошюру «Нам нужен Петэн», которую вспоминают чаще, чем похожую статью респектабельного Владимира д’Ормессона в «Le Figaro» от 16 марта 1936 г., через девять дней после ремилитаризации Рейнской области и в связи с этим событием[444]. В марте 1938 г., после аншлюса Австрии, когда Франция оказалась без правительства, Лемери – «единственный парламентарий, которому маршал доверял»[445] – не ограничился газетной статьей, но призвал президента поручить Петэну формирование кабинета. Его поддержали Лаваль, д’Ормессон, Тетенже, глава Федерального союза ветеранов Анри Пишо. Лебрен отказался, сославшись на конституцию и парламент. Во время двух кризисов – в сентябре 1938 г. и в марте 1940 г. – Доде требовал заменить Даладье на Петэна. Весной 1939 г. маршала уговаривали выдвинуть свою кандидатуру в президенты Республики – для «серьезного предупреждения» Гитлеру[446].

Сохранив неприятные воспоминания о политической «кухне» по опыту пребывания в правительстве Думерга в 1934 г., Петэн каждый раз отказывался и просил более не хлопотать. «Президент Республики? О нет! Это хорошо для битых маршалов», – намекал он на Мак-Магона и на своего бывшего противника Гинденбурга. Согласившись в конце февраля 1939 г. отправиться послом в Испанию (трудная и неблагодарная миссия!), Петэн и после объявления войны[447] оставался глух ко всем уговорам о более активной политической роли[448]. После нападения на Францию отказаться было невозможно.

Медлить было нельзя. Петэн заготовил список нового правительства, которое британский журналист А. Верт, считавшийся знатоком Франции, эффектно назвал «состоящим из фаталистов, карьеристов, оппортунистов и лжепророков»[449]. Французский историк П. Бурже более точно определил его как «кабинет Рейно… без Рейно» (и, добавим, без Даладье и Манделя). «Одиннадцать из пятнадцати министров Петэна уже были министрами Рейно; они составляли костяк того большинства за перемирие, которое вызвало отставку предыдущего кабинета»[450].

Утром 17 июня совет министров, заседавший под председательством Лебрена, одобрил речь Петэна, переданную в полдень по радио. Глава правительства «скрепя сердце говор[ил] о том, что необходимо прекратить борьбу» и потому он «сегодня ночью обратился к противнику с вопросом, готов ли он искать с нами, как солдат с солдатом, после борьбы и с честью, способ положить конец военным действиям»[451]. Это не было единоличное решение маршала. И вспомним слова Альфреда де Виньи из книги «Неволя и величие солдата» (1835): «Мы поистине безжалостны, когда требуем, чтобы у одного человека хватило сил отвечать единолично за всю вооруженную часть нации, отданную ему под власть»[452]. Петэн призвал сограждан «сплотиться вокруг правительства» и «прислушиваться только к своей вере в судьбу родины».

Из множества свидетельств о реакции простых французов на эту речь, приведу одно, принадлежащее русскому эмигранту, писателю Роману Гулю, который работал простым поденщиком на ферме. В деревне только у одного имелось старенькое радио. Поэтому в тот дом «набились все мы, окрестные испольщики, арендаторы, крестьяне собственники, услышав, что маршал Петэн произнесёт какое-то обращение к французам. У всех на уме было одно слово – “армистис” (перемирие – В. М.), что означало, что немцы не пойдут сюда, не расквартируют здесь свои войска, не будут забирать скот, хлеб, виноград, вино, не придавят этих французов так, как, наверное, придавили на севере. <…> Катастрофа закончилась голосом маршала Петэна по радио. Ощущение полёта в бездну как бы прервалось. И когда раздались последние слова старческого голоса “Я приношу себя в жертву Франции”, я почувствовал у присутствующих волнение благодарности, что в этот момент катастрофы у них во Франции нашелся человек, взявший на себя всю позорную тяжесть переговоров с Гитлером, чтобы прикрыть своим именем всех их, средних французов, не желающих воевать, которым было наплевать на всё, только бы сохранить своё спокойствие, пусть вот такое, несчастное, позорное, общипанное, разгромленное»[453]. «Какая удача, что даже на краю бездны у нас оставался этот старый и благородный воин! – восклицал Ребатэ (искренно ли?). – Только он, с учетом прежних побед, мог договориться с врагом и спасти ту часть нашей независимости, которую еще можно было спасти» (RMF, I, 495).