Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха

В процессе традиционных визитов кандидата к академикам Моррас познакомился с Петэном. Они впервые встретились у общих знакомых, в семействе Легё, где маршал обыкновенно бывал вечером по средам. «Обаяние человека, делавшего историю, пленило Морраса. Он прямо сказал об этом Петэну, который в иные времена воспринял бы это холодно, но сейчас старый маршал мурлыкал от удовольствия. Они открылись друг другу и разговорились. <…> На следующий день Моррас отправил мадам Легё короткое письмо. Поблагодарил ее, а также сообщил, какое впечатление произвел на него Петэн: “Это божественный сюрприз…”»[281].

Другим «бессмертным», с которым Моррас контактировал в эти дни и недели, был Абель Боннар. Дебютировавший стихами и романами, он сделал себе имя сочинениями в любимых французами жанрах эссе и путевых заметок, книгами о Стендале и Франциске Ассизском. Мастер «коснуться до всего слегка», милый и остроумный говорун, украшение респектабельных салонов и собраний, Боннар в конце апреля 1936 г. – параллельно с победой Народного фронта – выпустил книгу «Умеренные», обозначенную как первая часть цикла «Драма настоящего», или «Драма современности». Его заинтересовали «сдача и гибель» некогда сильного идейного и политического течения, сведенного до положения младшего партнера радикалов, когда те считали нужным создать, под своим руководством, коалицию «направо», а не «налево». С социалистами им было проще в идейном отношении, зато «умеренные» были слабее и податливее. Книга вызвала интерес не критикой одной из политических сил, но рассуждениями о Французской революции и ее наследии, об исторической роли и политическом характере буржуазии. Ее высоко оценили «правые»: близкий к «Action française» писатель-академик Андре Бельсор и его ученик Бразийяк, публицист Жак Барду (дед будущего президента Валери Жискар д’Эстена), а также знаменитый Анри де Ренье. Моррас отозвался о книге одобрительно, но в печати не высказался.

В общей оценке революции Боннар краток и решителен: «Французская революция может рассматриваться как одно из величайших поражений духа цивилизации, или даже как первое его поражение, как начало эпохи, когда он терпел их одно за другим» (АВМ, 36). Что же он ставил в вину революции, которую, по расхожему выражению Морраса, «дерзают называть “французской”» и которая «“велика” лишь по масштабу принесенных бедствий»?

Первое: революции «означают реванш не столько несчастных, сколько низших. Это громадные драмы с ничтожными актерами. <…> Разрушения и убийства – оправдание беспомощности. Революционеры скрывают ничтожность своей природы в пролитой ими крови. <…> Одна из бесчисленных ошибок, внушенных нам романтизмом, – вера в то, что революции помогают проявиться наиболее сильным душам» (ABM, 181, 183, 180). Второе: «Единственная война, от которой якобинцы не могли отказаться, – та, которую они вели против французов. Политика была для них прежде всего гражданской войной» (ABM, 64). Третье: «Несчастье республики (и Первой, и Третьей – В. М.) в том, что она родилась из ненависти: она появилась в тот момент, когда Франция была расколота. Она никогда не могла искренне стать режимом, основанным на симпатии, никогда не могла сделать то, что было естественным для монархии, – а именно, объять всю Францию» (ABM, 64–65). Четвертое: революция «оторвала французов от их истории, не дав извлечь ни одного здравого или полезного урока из культа, который им навязала» (ABM, 227). Пятое: «Мы никогда не узнаем всё, что революция разрушила и чему помешала» (ABM, 72). «Народ, который хочет жить, не может заимствовать у Французской революции никакого принципа – ни в мысли, ни в действиях» (АВМ, 179), – суммировал автор.

Буржуазию Боннар осудил как движущую силу революции: «Находящаяся между аристократией, которой она завидовала, и народом, который она презирала, буржуазия пресекла движение тех добрых чувств, которые должны донести душу нации до всех частей ее тела. Мелкая буржуазия, которая так решительно вмешалась в события ради разрушения старого порядка, – несомненно, один из самых жалких классов, когда-либо появлявшихся в истории. <…> Разгоряченные самыми злыми страстями, которые они облекли в самые пустые слова, чуждые просвещения и одержимые одной только тягой к превосходству, эти люди забирались в арсеналы мысли, чтобы раздобыть там кое-какое оружие, но никогда не пытались проникнуть во дворцы культуры. Завистливые мелкие буржуа позаимствовали софизмы Руссо и сарказм Вольтера, но их не осенили умиротворяющие лучи французского гения. Ни благородство Расина, ни величие Корнеля, ни добродушие Лафонтена, ни пышность Ронсара никак не повлияли на них. Резонерствуя без разума и живя без души, они породили только хлам нашей цивилизации. <…> Если такова мелкая буржуазия, то можно спросить, а какова же крупная? Ее просто нет. В подавляющем большинстве случаев крупные французские буржуа – это раздувшиеся мелкие, с теми же характерными чертами, только более заметными» (АВМ, 81–83).