Противники прибегли к последнему средству. Христианский демократ Жорж Бидо, будущий послевоенный премьер, обратился к президенту республики с требованием не утверждать избрание «главаря банды», которое «является вызовом не только режиму – режим достаточно прочен, чтобы не реагировать, – но всей общественной морали»[288]
. «Академию открыли для полемиста, оскорбителя, чуть ли не убийцы», – иронизировал Бразийяк (RBC, XII, 188). Начиная с Людовика XIV, глава государства был протектором «благородной компании» и имел право вето, за всю историю использованное лишь дважды. Бордо как выборный директор Академии явился в Елисейский дворец к президенту Лебрену, вооруженный основательным досье, но оно не понадобилось. Чтобы рассеять слухи о недовольстве Ватикана, Моррас написал письмо папе, предварительно показав его Гойо (MNT, 292–293); в ответ понтифик прислал ему благословение через монастырь «маленькой Терезы».Принимать нового «бессмертного» и говорить слово в его честь поручили Бордо, но здесь возникло затруднение. В свою речь Моррас хотел включить панегирик Святому Престолу, но настаивал, чтобы в ответе не было возражений или критики по этому поводу. Правоверный католик Бордо не согласился выдать другу «карт-бланш» и заявил, что вовсе откажется от речи, чем вызвал удивление и замешательство собратьев. «Помогите мне, – писал Гойо 28 сентября Моррасу, – уговорить Бордо не отказываться! То, что он принимает вас, выглядит символично: католик, имевший случай говорить о вас с папой, должен вас принять; это превосходно! Академия не понимает его попытку отказаться: в ней есть что-то ненормальное. Я намерен настаивать, но если ваши просьбы присоединятся к моим, думаю, они окажутся куда более действенными» (LCM, 355). Наконец, Бордо согласился, тем более, обычай «компании» обязывал обоих заранее показать тексты речей друг другу и принять возможные поправки, а затем представить их особой комиссии.
Тем временем 10 февраля 1939 г. умер Пий XI. В некрологе Моррас напомнил об осуждении «ужасных близнецов – гитлеровской угрозы и коммунистической угрозы» (HAF, 141) его мартовскими энцикликами 1937 г. Тогда Моррас писал: «Осуждение коммунизма ощутимо поможет восстановлению прочного единства защитников порядка, и при нынешнем состоянии мира нет ничего более желательного. Осуждение гитлеризма, открытое и прямое, наконец, прольет желанный свет душам, блуждающим в туманных областях умеренного и неумеренного национализма. <…> Теперь мы знаем, что́ именно запрещено – это гитлеризм, германизм Гитлера, религиозная метафизика почвы и крови»[289]
.Приехавший в Рим освещать конклав для
8 июня Моррас был официально принят «под Купол», куда его «ввели» Боннар и маршал Франше д’Эспере – «лучшие монархисты Академии»[292]
, как заметила пресса. Высоким негромким голосом, которого он сам почти не слышал, Моррас произнес тщательно продуманную, изящную и лишенную злободневности речь[293]. Уделив, как положено, основное внимание своему предшественнику по «креслу», адвокату и историку Анри-Роберу, избранник вспомнил покойных друзей-академиков Барреса, Бенвиля, Поля Бурже, Жюля Леметра, Анатоля Франса, основателей Академии Людовика XIV и кардинала Ришелье, «бессмертных» первого призыва, Деву Марию и французских святых, закончив во славу духа, который одолеет силы хаоса.Республиканскому режиму он послал парфянскую стрелу в виде цитаты из академической речи Эрнеста Ренана, критиковавшего Французскую революцию. Слушатели понимающе кивали. В ответ Бордо говорил о литературных заслугах собрата, о его любви к Провансу и Греции, о патриотизме и верности традициям, не забыв добавить: «Если чистота Божественной веры не осенила вас (намек на личный агностицизм Морраса – В. М.), вы всегда защищали церковь от анархических учений и посягательств науки во имя порядка и света, которые она несет миру»[294]
.