Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха

Возможным спасением Австрии от нацистов называли восстановление монархии Габсбургов[336]. Непримиримым противником этой идеи был президент Чехословакии Эдвард Бенеш, говоривший: «Лучше аншлюс, чем Габсбурги»[337]. Память о неравноправии чехов в империи Габсбургов («триста лет неволи», как писала Марина Цветаева) перевесила здравый смысл. Третий Рейх угрожал Чехословакии, дискриминировавшей три с половиной миллиона немцев в Судетской области[338]. Главу «веймарской» внешней политики Штреземана, мыслившего категориями империи Гогенцоллернов, бывшие австрийские подданные не интересовали. Австрийский фольксдойче Гитлер видел их в составе единого германского государства. «Аншлюс» сделал угрозу непосредственной, поскольку австрийскую границу, в отличие от германской, Чехословакия защищать не предполагала.

Внешняя опасность для нее усиливалась внутренней нестабильностью, вызванной неравноправием национальностей в стране, создавшей себе имидж свободной и демократической[339]. Бенвиль еще в книге «Политические последствия мира» (1920) отметил, что Чехословакия, как и другие «новые, неопределенные и аморфные» послевоенные государства, «лишена естественных границ» и, будучи создана с нарушением права наций на самоопределение, по этническому составу является «почти такой же пестрой, как прежняя империя Габсбургов»[340]. «Будущее Чехословакии сомнительно и темно, – писал он в L’AF 1 октября 1920 г. – В самой себе она несет причины разрушения и распада. В лучшей своей части чехи – патриоты. Но здесь еще больше, чем в Польше, невозможно основать государство на чистом патриотизме» (JBA, II, 72). Через два года после смерти «Кассандры» Моррас и Доде напомнили его тезисы об искусственном характере, внутренней слабости и угрожаемом географическом положении Чехословакии. На призывы защищать ее силой оружия Моррас 27 февраля ответил риторическим вопросом: «Каким путем (дословно: через что – В. М.) мы придем на помощь Чехословакии?» И напомнил принцип «Франция прежде всего» (France d’abord). «Это не означает ставить Францию “превыше всего”, как делает для Рейха безудержный немецкий национализм. Говорить “Франция прежде всего” – значит повторять за Людовиком XIV, что счастье и процветание Франции должно быть нашей самой большой и самой серьезной заботой. <…> Представьте себе отца семейства, который забросил собственных детей ради соседских. Он пренебрегает своим долгом. Его долг – заботиться в первую очередь о счастье и благополучии своих детей. Своя семья прежде всего!» (L’AF, 7 июля 1938; (MGA, 131)).

«Если Франция должна воевать, надо готовиться к войне», – откликнулся Моррас 13 марта на слова посла в Лондоне Шарля Корбена, что Франция вступит в войну, если Германия нападет на Чехословакию. Общественному мнению можно было «продать» войну против Германии, но не за Чехословакию, ибо, как заметил де Монзи, французов «невозможно заставить поверить, что их граница проходит через Судеты»[341]. «Гораздо важнее дать знать миру, – заявил Моррас 19 марта, – что Франция остается свободной в выборе того, как поступать. Иначе какие иллюзии будут по-прежнему питать в Центральной Европе!», т. е. в Германии. «Ничего для войны за доктрину, всё для защиты нашей священной земли», – суммировал он два дня спустя (WAF, 465).

В риторике беллицистов, в зависимости от ориентации, преобладали темы «верности союзническим обязательствам» или «борьбы против фашизма и агрессии», но краски на политической палитре окончательно смешались. В пользу решительных мер, чреватых войной, высказались не только социалисты, начавшие программу перевооружения при правительстве Блюма, но и коммунисты, долгие годы голосовавшие против «милитаристских» расходов на оборону. «Для наших демократов и коммунистов, – писал Тьерри Монье в согласии с Моррасом, – идея Франции настолько лишена национального содержания, что войну они рассматривают как вопрос долга по оказанию идеологической помощи. <…> Путая демократию с Францией, они готовы бросить Францию неважно в какую войну, как только им кажется, что принципы демократии под угрозой. <…> По мнению крайне левых, случай благоприятствует тому, чтобы положить конец успехам диктаторских режимов, принести демократиям дипломатическую и, возможно, военную победу, спровоцировать крах тоталитарных систем, уничтожить врага советской России и марксизма и, может быть, обеспечить триумф советской революции во всей Европе»[342].