Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха

Кабинет, включая беллицистов, единогласно одобрил соглашение. Блюм заявил о «глубоком облегчении». «Нам повезло, что у нас есть он, – заметил Бразийяк о Даладье. – Блюм при всей доброй воле мира не смог бы встретиться с Гитлером» (RBC, X, 510). L’AF вышла под «шапкой» «Мир! Мир! Мир!» Общее ощущение удачно передал Доминик: «Мы избежали смерти. Миллионы людей, которые могли пасть мертвыми, облегченно вздохнули. Страна, которой грозило поражение или, по меньшей мере, бессмысленная и бесславная бойня, не пострадала и осталась хозяйкой своей судьбы»[354]. Ни Чехословакия, ни судетские немцы французов не волновали. 5 октября в Палате «за» проголосовали 535 депутатов, «против» – все 73 коммуниста, «правый» беллицист Анри де Кериллис и социалист Жан Буэй, ничем более в истории не известный; в Сенате голоса «против» подали только два коммуниста.

Неожиданным эпизодом – как из авантюрного фильма – стал тайный приезд во Францию на несколько часов 21 октября Генриха графа Парижского (напомню, что членам бывших королевских домов запрещался въезд в страну). Группе заранее собранных журналистов он зачитал заявление, которое в мемуарах назвал «антимюнхенским» (НСР, 133). На деле оно лишь критиковало военную политику Франции как исключительно оборонительную, что привело к «капитуляции», и расколу в обществе (НСР, 331–333). Будущий претендент не пригласил L’AF на свою «первую пресс-конференцию на французской территории» (НСР, 133), но Моррас заявил о единстве их позиций, попутно задав вопрос, «не вернулось ли Его Королевское Высочество к некоторым поверхностным суждениями о национализме». Он также покритиковал призывы к объединению «людей доброй воли из противостоящих партий», наставительно заметив: «Есть идеи, которые разрушают душу и тело родины, и те, что их возрождают. Есть идеи истинные и идеи ложные» (VCM, 402). Генрих на эти слова не отреагировал.

«Action française» одобрило Мюнхенское соглашение. Не как расчленение Чехословакии, не как уступку Германии, не как возможность договориться с Гитлером и, тем более, не как капитуляцию Франции, но лишь как возможность избежать войны, как лучший выбор при наличии «альтернативы между войной без надежды и миром без гордости» (HBG-II, 187). «Это не дипломатическая победа, более того, это тяжелое поражение “союзников”, – подчеркнул Анри Бордо, напомнив о временах Антанты. – Единственный счастливый результат в том, что воля к миру одержала верх над волей к войне»[355]. «Нас обманывают, когда говорят, – писал Моррас 1 октября в номере под «шапкой» «Объединяться и вооружаться!», – что пример четверга (день подписания соглашения – В. М.) убеждает в том, что мирным соглашением и хорошими международными инициативами можно предотвратить любые опасные действия. Подобное обобщение хуже, чем безрассудно. Оно игнорирует весь опыт последних лет, все уроки, которые события преподнесли брианизму, пацифизму, женевизму. Нет, войну как таковую не победить снадобьем, изготовленным в Мюнхене». «Сейчас, как никогда, надо работать, сосредотачиваться, объединяться, укреплять альянсы на Западе, нормализовать отношения с Римом, где обитают победа и мир, наконец, вооружаться», – заключил он[356].

Заслуживают внимания еще два замечания Морраса из той же статьи. Первое. «Правда в том, что навязанный мир дает Гитлеру огромные барыши[357]. Правда в том, что с помощью всех этих протоколов, соглашений и прочих дипломатических документов, уже подписанных или подлежащих подписанию, он без единого выстрела открыл себе свободный путь на Восток». Второе. «Всё предпринятое для предотвращения этой войны сделано в русле ритуального подчинения английскому руководству. Не будем жаловаться, поскольку мир спасен, но не стоит и гордиться, поскольку самостоятельность французской политики здесь никак не проявилась». Позже трактовка Мюнхена как отказа Франции от самостоятельной политики и даже как «второго Седана» войдет в риторику тех самых беллицистов, которые называли Морраса и его единомышленников «мюнхенцами».

«В момент Мюнхенского соглашения осенью 1938 г., – подытожил Доде полтора года спустя, – мы не были готовы ни в каком отношении и жили глупыми иллюзиями относительно франко-советского договора и Красной армии. Поэтому война ради Чехословакии в тот момент была безумием, и Невилл Чемберлен имел тысячу оснований поступить так, как он поступил»[358].

Роль «Action française» – движения, газеты и лично Морраса – в событиях удачно суммировал Бразийяк в «Нашем предвоенном»:

«К счастью, оставалось движение, которое в этот момент достигло, по-моему, своей высшей точки. Я говорю об “Action française”.